Яков Цукерник - Житие святого Северина

Помните условие? Не Северин творит чудеса, а Бог через Северина. Столько чудес — не многовато ли для земного человека? Он и так, этот человек, оказался не там, где хотел, и занялся он не тем, к чему стремился. А стремился он — знайте, фавианисцы, — к отшельничеству. Хотел забраться в местечко поукромнее и молиться — за свое личное спасение и за всех римлян, всех христиан, всех сынов Адамовых, всех праведников и всех грешников. Не пустил Господь в Италию, а я и в Норике этим займусь, благо Он временно отложил меня — свой новый инструмент и кем-то другим занялся.

Я умышленно озорничал с такой трактовкой, пародируя несторианскую догму, которая, как вы знаете, если её несколько огрубить, рассматривает Христа, как самого обычного человека, на которого вдруг снизошла божественная благодать. И позже я не раз допускал такое вот озорство с самым серьёзным видом — не чтобы душу отвести, а чтобы не ждущий такой наглости враг, противник, просто невольный партнёр-препятствие (бывают разные уровни противостояния тебе и твоему делу, да и люди на этих уровнях тоже разные) не смог мне противодействовать, ибо моё поведение было непостижимым для него. Возможно, что и вам доведётся так поступать… Вот и удалился я из Фавианиса и стал строить эту келейку. Но меня и здесь не оставляли в покое — десятками шли, всем нужна помощь, требовались душеспасительные беседы, кое-кому исцеление — и ведь это было мне самому нужно, чтобы шли, чтобы не отставали, но и погрязнуть в мелочах было нельзя никак, а как удержаться на острие меча между этими крайностями?! Для того и была эта моя игра — святой Северин бежит от своей свалившейся с неба чрезмерной святости, лезет в келейку, как клоп в щель, а его оттуда не то мольба людская, не то воля Божья гонит наружу…

Но келейку я себе всё равно срубил сам, а вот у горожан попросил помощи в строительстве ни много, ни мало — монастыря. Разумеется, начато было с малого, потом братия сама взялась за дело, но начато было фавианисским людом по моей просьбе — начато радостно, не то что безропотно. Стены помочь уже вряд ли могли — так как же не вложить силы в эту обитель Духа Божественного, через меня защиту свою на них изливающего?! Они и сами что-то такое подумывали, но сформулировать не могли, а мои люди с моей подсказки им эту формулировку дали. Даже не одну, а целый набор — всякому свою. Вот не было у нас в Норике вообще монастырей, монашества не было, а ныне оно у нас здесь начинается… В других местах у монахов разве есть такой святой, как наш Северин? Он наших монахов в нужную сторону поведёт, для нас, фавианисцев, нужную, если мы первый норикский монастырь именно у себя возведём, как пасеку для ещё не прилетевших пчёл… И станет Фавианис духовной столицей для обоих Нориков, для этого стоит постараться и не пожалеть труда и пожертвований — зато к нам отовсюду повалят паломники и больные на исцеление, а это и польза немалая…

В итоге не то чтобы дворец возвели, а с самого начала с запасом строили, без отвлечения сил первых моих монахов на строительство обошлось, это позволило быстро набрать силу для всех направлений, по коим я устремлял своё внимание. И позже всё время строили с запасом — на вашей памяти ещё был запас простора, который словно ждал пришедших позднее из верхних крепостей братьев и послушников. В монастыре я стал с людьми встречаться и кое-кого из них оставлять для молитв и святой жизни, для прославления монастыря и нашего братства, а кого для дела, чтобы были моими глазами и ушами, руками и голосом.

В монастыре нашем я начал впервые — не то что в Норике, а, пожалуй, и во всём Римском Мире, создавать десятинный фонд на выкуп пленников и на помощь беднякам. Началось с добровольных пожертвований в моё распоряжение, а потом я сообразил, что сверх монашеской явной сети и сверх тайной разведывательной сети можно создать третью сеть — явную, не вызывающую отпора местных властей, будь то пресвитеры в Прибрежном Норике или епископы Тибурнии и Батависа со своими церковными аппаратами. Эта сеть будет всеобъемлющей, втягивающей в моё дело каждую семью в обоих Нориках и остатке Рэции. Нашёл я у Моисея насчёт десятины, и начал её потихоньку вводить в давно уже никому не платившем налогов Норике. Заметьте — я её не требовал, только соглашался принимать и распоряжаться eю. Всё делалось как бы само по себе, выдвигались пользующиеся доверием люди, создавался не чиновничий аппарат, а нечто лучшее — сеть добровольцев-мирян, отдающих свои силы и способности общему делу. Ну, кто такому сможет помешать? На куски порвут. Правда, и размышлений об устройстве узлов этой сети в других городах было столько, что и сравнить не с чем — ведь дело было воистину небывалое, и оно не имело права переродиться в сеть сборщиков налогов, о себе не забывающих. Пожалуй, здесь я намучился в работе мысли более, чем где бы то ни было… А угроза эта осталась, он из неисчезающих, учтите это…

Даже в Тибурнии, где епископ был действительным главой всего Внутреннего Норика, сохранив свой церковный аппарат после развала провинциального аппарата власти; где церковь по мере сил помогала бедствующим «братьям во Христе», никто не пикнул против наших десятинников — доселе здесь охватывали только своих, а Максим с товарищами своими и на Прибрежный Норик собирал, и на выкуп у алеманнов рэтских пленников, и через Альпы за Италией присматривал — там доброхотов завёл, нам помогающих, и ответно ухитрился несколько раз им помочь. Так что все видели, что дело поистине святое, что человек поистине ради людей, своих и не своих, старается. А когда настало время своих выручать, от готов десятинными фондами откупаться — у меня не запрашивал, сам решил, и в самое время решил, в самую цель угодил. Держите с ним связь и после того, как уйдёте из Норика. Старайтесь ему помогать и из Италии, ему и его делу. Он — из той породы, которая только и искупает грехи прочих двуногих своим существованием. И то, что такие, как он, ко мне прислонились, для меня было высшей наградой ещё до встречи с вами, а что вас я сейчас, посвящая именно вас в свои дела, ценю не ниже — объяснять незачем…

Ладно, продолжу. Помимо всего прочего, я с появлением десятинной сети получил возможность сглаживать слишком острые углы. А силы, ослабляющие и даже начисто рвущие римское единство — ослаблять встречными ударами, тайно, без крови и пожаров. Ведь всё время над моим делом висел дамоклов меч — ну, как передерутся по какой-либо причине хоть в одном месте, а оттуда искры разнесут пламя по всему Норику…

И всё же десятина лишь поддерживала жизнь в её существующей (и потому обычно приемлемой) форме, но мне-то нужно было переделать Норик на свой лад, чтобы вообще увести эту жизнь из этих мест от надвигающейся смерти. Но одному мне была непосильна взваленная на плечи ноша. Без верных душ и сильных тел я не смог бы ничего добиться. Нужно было время для их выявления и подчинения. И вот, поселяя приходящих ко мне людей в монастыре рядом с моей келейкой, я это время выиграл. Монастырь — вне города, келейка — вне монастыря, а сам я — вы знаете — часто уединялся в старой сторожевой башне. Поэтому соблюдение тайны было обеспечено даже в чрезвычайных случаях, ибо люди моей третьей сети — разведывательной, тайной, охватывавшей всё большие пространства — сначала в Паннонии, потом в обоих Нориках, потом и за их пределами — знали, где и как меня найти, один ли я, не занят ли, готов ли к встрече, и когда буду готов, если сейчас что-то мешает (на то была налажена система условных знаков, из которой вы знаете далеко не всё — вам это не требовалось. Да и сейчас не будет требоваться — к вам будут приходить уже как просители или спорящие, ищущие суда, и сообщать потребное)… А внешне — святой отшельник, бегущий от людского шума, от мирских дрязг и соблазнов…