Поль Дюран-Рюэль - Воспоминания торговцев картинами

Американка помолчала, а затем продолжила:

– А что касается того, что вы называете атмосферой… По распоряжению архитектора был записан ветер, дующий в этих краях, пение соловья, стрекот сверчка, колокольный перезвон…

Она окликнула слугу и велела принести фонограф; из аппарата полились перечисленные выше звуки.

– Ветер получился не очень удачно, – извиняющимся тоном сказала американка, – я уже распорядилась о том, чтобы его записали еще раз…

Встреча художника Тоше с Мане в Венеции. – Как Мане работал. – Мане и итальянская живопись

Однажды в Лувре мне показалось, что в посетителе, который остановился перед «Олимпией», я узнал художника Шарля Тоше. Я подошел поближе. Это действительно был он. Заговорив с ним, я напомнил ему, что он когда-то обмолвился о своих встречах с Мане.

– Но скажите, как вы с ним познакомились?

– Это было в Венеции. Я зашел в кафе «Флориан», чтобы поесть мороженого. Высокий художник, чей изящный силуэт был мне знаком, устроился за соседним столиком вместе с женой. Величавая осанка мадам Мане произвела на меня сильное впечатление. Когда ее зонтик упал, я нагнулся и поднял его. Мане меня поблагодарил и сказал: «Я вижу, что вы француз… Господи, как я скучаю здесь!» Мадам Мане улыбнулась. Ее розовое и детское лицо просияло под широкополой шляпой. «Эдуар любит шутить, – заметила она, – он, как обычно, строит из себя парижанина».

– Мсье Тоше, скажите, именно во время этого пребывания в Венеции Мане нарисовал свою знаменитую картину «Сваи Большого канала»?

– Да. И как увлекся Мане этим мотивом! Белая мраморная лестница поднималась к бледно-розовым кирпичам фасада, кадмиевым и зеленым цоколям! Игра тени и света на поверхности воды, волнуемой проплывающими лодками, привела Мане в восторг: «Будто всплывают донышки бутылок из-под шампанского!» Как-то я плыл вместе с ним в его гондоле, и сквозь ряд гигантских искривленных свай, голубых и белых, мы любовались куполами несравненной церкви Санта-Мария делла Салюте, которую так ценил Гварди. Мане воскликнул тогда: «Я помещу там гондолу, ведомую лодочником в розовой рубахе, с оранжевым платком вокруг шеи, одним из тех красивых парней, смуглых, как абенсеррахи!» [50] Абенсеррахи – восточноарабская знать; прославились в летописях и песнях как доблестнейшие рыцари великолепного двора Альгамбры. Несколько обитателей виллы Медичи [51] На вилле Медичи проживали обладатели Римской премии. слушали с соседней лодки рассуждения Мане. На последних словах они захихикали. Я услышал, как кто-то выкрикнул: «Какая банальность!»

– В Священной истории я прочитал, что, завидев пророка, дети стали смеяться над ним. Из соседнего леса вышел медведь и сожрал смельчаков. Вот если бы бог живописи, дабы отомстить за Мане, вызвал из глубин канала какое-нибудь морское чудовище!..

– Бог живописи поступил лучше! – перебил меня Шарль Тоше. – Он наслал на них медведя по имени Забвение, поглотившего художников той эпохи со всеми их официальными мэтрами, среди которых Мане чувствовал себя так же, как пес с привязанной к его хвосту кастрюлей.

– Задевали ли Мане насмешки его современников? К примеру, Сезанн, которого однажды толкнул на улице какой-то прохожий, воскликнул: «Что, разве не известно, что я Сезанн?»

– Что касается Мане, – продолжил господин Тоше, – то его супруга рассказывала мне, что один знаменитый художественный критик, друг дома, позволил себе как-то несколько ироничных замечаний на страницах газеты по поводу картины художника; через день после этого Мане ушел рано утром из дома, сказав, что отправляется на этюды в Булонский лес. Вернувшись, он сообщил, что угостил шутника ударом шпаги в плечо… Но вернемся к той картине с венецианскими сваями. Когда она была закончена, я был по-настоящему потрясен. Трудно представить себе что-то более верное и более удачное в смысле композиции. В ответ на какое-то мое замечание Мане сказал: «Умение компоновать картину я приобрел в школе. В первый же день, когда я поступил к Кутюру, мне дали копировать антик. Я поворачивал слепок и так и сяк. Мне казалось, что голова выглядит интереснее внизу. Короче, после двух или трех попыток я перестал что-либо требовать от античности. Но я многому научился во время моего путешествия в Бразилию. Сколько ночей я провел, глядя на игру света и тени в струе за кормой корабля. Днем я не отрывал глаз от линии горизонта, стоя на верхней палубе. Вот благодаря чему я понял, как надо располагать на картине небо».

– Как рисовал Мане? Я очень хорошо помню высказывание Сезанна: «Мане разбрызгивает цвет…»

– В самом деле, он писал не штрихами, а быстрыми мазками набрасывал с удивительной точностью тени, света, рефлексы и завершал холст в общих чертах. Вспоминаю, как мы ужинали вместе в одном ресторанчике напротив Джудекки. Столик стоял в беседке, увитой виноградом. В небольшом отверстии этой беседки вырисовывалась очаровательная церковь Иль Реденторе; вся розовая, она контрастировала с серо-зеленым цветом воды и черными закруглениями гондол. Мане изучал и анализировал различные цвета, в которые окрашивались предметы по мере того, как темнело. Он определял их валёры и говорил о том, как он постарается воспроизвести их обсыпанными этим сумеречным пеплом. Вдруг он поднялся, взял ящик с красками, небольшой холст и побежал к набережной. Там, сделав всего несколько ударов кистью, он набросал в общих чертах далекую церковь…

– Когда смотришь на картину Мане, возникает ощущение мазка, положенного сразу, окончательно.

– Подождите! Я тоже так думал, пока не увидел его за работой. Лишь позднее я узнал, какие, напротив, он прилагал усилия, чтобы получить нужный результат. Взять хотя бы «Сваи Большого канала»: Мане начинал холст снова и снова. Гондола и лодочник заняли у него уйму времени. «Чертовски сложно добиться ощущения, что шляпа хорошо сидит на голове модели, – говорил он, – или что лодка построена из досок, подогнанных друг к другу в соответствии с геометрическими законами!»

Я слушал господина Тоше с неослабевающим интересом.

– В другой раз, – продолжал он, – когда я выразил Мане свое восхищение тем, что на холсте можно соединить поэзию и реальность, он воскликнул: «Если бы вас слышал этот чудовищный Курбе! То, что он называл реальностью… Послушайте, в „Похоронах в Орнане“ он ухитрился зарыть всех: священников, могильщиков, служащих похоронного бюро, членов семьи. Горизонт же скрывается на глубине десяти футов под землей».

– Да, Мане был очень суров к Курбе! А что он думал о своих товарищах-импрессионистах: Моне, Сезанне, Ренуаре?

– Он жаловал только Моне. О Сезанне говорил, что это «каменщик, рисующий мастерком». Что до Ренуара, то Мане считал его добрым малым, которого случайно занесло в живопись.