Андрей Бабицкий - Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом

Но когда взявшие в стране власть силы совершили покушение на то, без чего эти люди жить не хотели и не могли, — Родины, национального равенства, Пушкина, Карбышева, языка, государства, запретов на нацизм, — они вступили в войну. Войну, на которой умирают, на которой платят жизнью за то, что ты считаешь истиной и от чего не готов отступиться ни при каких обстоятельствах.

Я думаю, что в этот момент к прекраснодушным людям, все еще веровавшим в идеи торжества права и порядка, вместе с горечью пришло ясное понимание, что все, чему они поклонялись ранее, — это ценности второго порядка.

Необходимо стремиться к тому, чтобы выборы были честными, чтобы суды работали самостоятельно, чтобы в парламенте заседали умные, квалифицированные и совестливые люди, чтобы никто не ограничивал свободу выражения, но это все надо делать в рабочем порядке. Бывали времена, когда большинства этих удобных и правильных вещей вообще не было в помине, и в таком мире можно было жить, храня честь, достоинство, оставаясь человеком с душой и сердцем.

А вот без чего жить нельзя — продемонстрировал именно Донбасс, и это была очень убедительная картина, поскольку за право быть самими собой русские люди платили очень высокую цену. Я бы сказал, что переоценка произошла в связи с тем, что русские образованные люди в России ранее не сталкивались с угрозой утраты своей идентичности, поскольку в самой стране просто нет серьезной силы, которая могла бы замыслить подобное покушение.

А потому они и не имели оснований опасаться, что кто-то лишит их возможности существовать в естественной культурной и исторической среде. Поэтому ее просто не замечали, она была столь же обычной материей, как и воздух, — его отсутствие смертельно, но это умозрительное знание. Понимание, как оно обстоит на самом деле, приходит, когда ты болтаешься на веревке, но это уже слегка поздновато для того, чтобы применить новые знания в жизни.

Я полагаю, что за три последних года значительная часть образованных людей в России легко и безболезненно рассталась с либеральными иллюзиями и встала на сторону Родины, государства, языка, истории. А демократические институты, знают уже эти люди, мы обязательно отрегулируем рано или поздно. Даже если припозднимся, это все равно не конец света.

Фигура Калашникова, не наследующая никакому понятному стилю, я думаю, вызывает подспудное раздражение своей неузнаваемостью, невозможностью разгадать ее смысл в привычных эстетических окнах.

Я не стану оценивать художественные достоинства и недостатки памятника Калашникову, установленному в 2017 году в Москве, в силу отсутствия необходимых знаний и должной квалификации.

Но поговорить о том, каким был замысел скульптуры и справедлива ли критика в адрес ее автора, мне кажется, можно хотя бы попытаться, поскольку некоторые вещи выглядят вполне очевидными.

Хор раздраженных и даже рассерженных голосов деятелей шансона и других либеральных форматов культуры овеществил своими гневными обличениями лежащий на поверхности концепт: дескать, монумент возвращает к жизни антигуманную советскую стилистику, порожденную апологией военной агрессии.

Глубоко противное устремлениям всего прогрессивного человечества к миру величание стрелкового оружия — это апелляция к темным, низким милитарным инстинктам, русской Психее, чей облик предвечно искажен смутной завистью к чужому успеху, порядку и процветанию, желанием отобрать принадлежащее другому, отнять и подавить, сея повсюду семена разрухи и смерти.

То есть мы имеем весь джентльменский набор традиционных претензий людей света и смысла к людям неразумным, не пробившимся к свету подлинной цивилизации.

Однако мне представляется, что те, кто считает себя представителями чистого и просвещенного знания, как, например, исполнитель некогда популярных куплетов о птице аквамаринового цвета, тоскуют не о пацифистском цветке, которым следовало бы в подобной скульптуре заткнуть смертоносное дуло автомата, а о полном несоответствии скульптуры именно советским канонам, нормативным для вышеупомянутого певца, получившего архитектурное образование.

Памятник как раз решительно выламывается из стилистики коммунистического периода, поскольку акцент в нем сделан не на оружии, а на фигуре изобретателя.

Подчеркнуто цивильный облик Калашникова с заутюженными стрелками на брюках, расслабленный полушаг вперед, совсем не армейский хват оружия — скорее, Калашников держит его на руках, как отец — своего ребенка, — все это как раз и рождает ощущение несообразности, случайности соседства двух героев композиции: человека и автомата.

Привычный нам образ строился по совершенно иным правилам: человек, сжимавший в руке ружье на плакатах или живописных полотнах, либо целился во врага, либо бежал по полю боя.

В любом случае наличие — не обязательно непосредственно в композиционном пространстве художественного произведения — противника как антитезы добра с кулаками формировало композицию, придавало ей необходимые цельность и напряжение, сюжетную завершенность.

Было понятно, что речь идет о вечной борьбе двух начал, и наш солдат с оружием в руке был символом или образом движения к намеченной историей цели. В установленном памятнике движение отсутствует, поскольку нет никакой антитезы.

Понятно, что человек, поднявший автомат на руки, не собирается стрелять. Их встреча — изобретателя и его произведения — самодостаточна, никакого развития сюжета за пределами композиции не предполагается.

То есть по большому счету скульптура как раз принципиально антимилитарна. Герой никогда не воспользуется оружием, которое держит. Это памятник о движении мысли, а не пули, о творческом дерзании советского Кулибина, которому удалось создать нечто, получившее международное признание.

Фигура Калашникова, не наследующая никакому понятному стилю, я думаю, вызывает подспудное раздражение как раз этим — своей неузнаваемостью, невозможностью разгадать ее смысл в привычных эстетических окнах. Попытки же дешифровать ее в рамках советской матрицы обвисают, выглядят как пристегивание кобыльего хвоста к автомобилю.

Либеральная публика, конечно, дышала бы куда более рациональным и оправданным гневом, если бы фигура Калашникова действительно была исполнена внутреннего напряжения, если скульптор заложил бы в нее тот смысл, который «славный птах» произвольно ей приписал, — вторжения, покушения на чуждые пределы, убийства.

Но, увы, в пластике памятника скорее торжествуют какая-то неуместная расслабленность и ординарность, опрощение и банализация опасного и темного орудия смерти. Это ведь как раз вот тот самый гражданский пацифизм, на попрание которого пеняют десятками голосов взъерошенные и не очень умные люди.