Андрей Бабицкий - Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом

Но к отравлению Скрипаля этот подход неприменим, поскольку, во-первых, он был осужден и отбыл часть срока, во-вторых, его измену обнулил обмен, поскольку все имевшиеся у него сведения о военной разведке потеряли всякое значение (в противном случае не обменяли бы).

Передав его Британии, Россия просто показала, что ей такой человек уже не нужен ни в каком качестве, в том числе и как навсегда забытый и полностью обезвреженный изменник.

Согласитесь, что было бы крайне странно преследовать пожилого британца, доживающего свой век, который в какой-то прошлой жизни был российским гражданином, совершившим уже прожитое и окончательно дезинфицированное предательство. Да еще и с отягчающими обстоятельствами, поскольку яд затронул и близкого несчастному старику человека.

Это была бы и впрямь больная садистская расправа, месть, не имеющая ни рациональной основы, ни морального основания, — чистая психиатрия.

Я понимаю, когда речь идет о нацистских преступниках, совершивших преступления против человечности, сумевших найти укрытие в каких-то маленьких странах. Их злодеяния не имеют сроков давности, и действия израильской разведки, похищавшей таких людей, чтобы осудить их в Израиле, кажутся оправданными (хотя в некоторых случаях и вызывают вопросы).

Но месть жалкому изменнику — это несоразмерное преступлению деяние, в котором отсутствует идея наказания, а есть лишь эмоции — злоба, досада, обида, ну, может, еще и сладострастная ухмылка убийцы, затягивающего веревку на шее жертвы со словами: «Чтобы другим неповадно было».

Вот этот некоторыми прочитываемый мотив профилактики крайне слаб и шаток, ибо показательная расправа над сильным, ловким, продолжающим наносить удары врагом и предателем еще способна убедить, что не стоит дергать льва за усы, но линчевание бесцветной, дряблой сущности может лишь выставить палача абсолютным извергом и душегубом.

Не знаю, насколько я был непротиворечив в своих рассуждениях, но мне кажется, что высшая государственная власть в России лишена таких психиатрических склонностей.

Она вполне вменяема. Да, ей вполне хватит воли и желания расправиться с преступником, но вести погоню за человеком, уже почти превратившимся в призрак, — это нерационально, безнравственно, мелочно.

Это никак не соответствует набранной Россией мощи, абсолютно не соответствует той позиции, которую Россия заняла после президентского послания. Страны, имеющей такие средства обороны, которые способны похоронить мир, в котором нет России.

Вот и сравните величины, о которых речь идет в послании Путина и послании, приписываемом ему, — отравлении человека, который уже почти не отбрасывал тени.

Украинский писатель Юрий Андрухович в интервью журналу «Країна», отвечая на очень популярный на Украине вопрос, когда же Россия наконец развалится, высказал довольно оригинальное мнение, что страна-агрессор жива лишь благодаря той защитной оболочке, которую создали для нее переоцененные деятели русской культуры.

Европа продолжает восхищаться тем, кого она считает русскими гениями, а потому позволяет России функционировать в ее нынешнем звероподобном формате. Поэтому, считает Андрухович, довольно сложно назвать точные сроки окончательного распада российского государства.

Сложно обойтись без замечательной цитаты: «Окончательно — аж тогда, когда демократический западный мир перестанет верить в Достоевского. Это такая, конечно, метафора, но вы даже не представляете, насколько это — российское классическое культурное наследие — весомый фактор продвижения Россией своих интересов на международной арене. Если бы миллионы людей на земле не обожали Толстого, Чайковского, того же Достоевского, Чехова, Булгакова, Шостаковича, то от России уже бы давно совместными усилиями избавились, словно от гигантской опухоли на теле человечества».

Писатель точно знает, что Россия неуклонно движется к пропасти, однако ожидать того, что она опрокинется в нее в ближайшее время, больших оснований нет, поскольку любовь европейцев к ее культурным артефактам, к великому сожалению, формирует нечто вроде защитного зонтика для этого монстра: «То есть у России огромный запас прочности благодаря защитной гуманитарно-культурной оболочке из всех тех ее гениев. Не знаю, сколько еще нужно поколений, чтобы на Западе наконец прозрели и увидели упомянутого Федора Михайловича таким, какой он есть в действительности, — то есть местами довольно посредственным беллетристом и одновременно реакционным, очень опасным мыслителем. Так что с этой стороны хороших новостей ждать не приходится».

Очевидно, что писатель Юрий Андрухович вполне может считать Достоевского посредственностью, равно, как и Толстого, Чайковского, Чехова, Булгакова и Шостаковича, на что он, кажется, намекает. В конце концов, как известно, Лев Толстой считал Шекспира дешевым графоманом. Дело на самом деле не в конкретных вкусовых пристрастиях украинского литератора, а в том, что он в принципе неверно представляет себе природу российско-европейских связей.

Творчество перечисленных им отнюдь не является для Запада внешним объектом, предметом обожания с некоторого расстояния. Достоевский, Толстой, Чехов, Шостакович уже давно «присвоены» европейской — и не только — культурой, их произведения стали неотъемлемой частью, наследием мировой культуры, существенно преобразив ее. Следы этого влияния можно обнаружить повсюду. Например, психологический портрет современного человека в западной литературе сегодня невозможен без учета тех прозрений человеческого характера, психологии, которые присущи творчеству Достоевского. Тот надрыв, изъян, который он обнаружил в самых обычных людях, изменил писательский взгляд на человеческие отношения в английской, французской, американской, немецкой, чешской, японской и прочих литературах, придал этому взгляду трагизм и глубину.

То же самое можно сказать о Толстом, Чехове, русских в поэзии, музыке, балете, художественной школе и так далее. Культурная ткань Европы и России находится в постоянном живом взаимодействии, непрекращающемся диалоге. Поэтому Андруховичу, который желает, чтобы Украина стала частью европейского пространства, стоит смириться с тем, что, попав в Европу, он будет на каждом углу сталкиваться с русским влиянием, с колоссальным количеством аллюзий на русскую культуру, заимствований из нее, даже отталкиваний и отрицаний — и это тоже свидетельство теснейшей и неразрывной связи. В основе европейского способа мыслить, любить, проклинать, верить лежат не только Шекспир, Диккенс или Ибсен. Там абсолютно на равных присутствуют и Чехов с Достоевским. И изменить этот прискорбный факт никому не удастся. Не стоит даже пробовать в силу неизвлекаемости русского культурного феномена из европейского нарратива.