Коллектив авторов - Михаил Задорнов. Аплодируем стоя [litres]

Я вообще думаю, что Михаил Николаевич никогда не был таким вот трибуном, который ставил задачу жечь глаголом сердца людей. Всё-таки для него сатира – это было самовыражение, насколько я видел. То есть он всегда для меня внутренне оставался вот таким мальчишкой, который оправдывал свою фамилию, задорным… в нём клокотала эта энергия… кураж такого прикола. То есть мне кажется, он кайфовал, когда мог сказать то, что кто-то побаивался сказать. Не раз так бывало, что знакомые говорили: «Миша, я за тебя волнуюсь, ты так сказал про нашу власть». Он не был при этом прямо безоглядно отчаян, так сказать, в бичевании пороков. Нет, он же не на баррикады лез. Он шёл к людям, и люди ухохатывались, от этого им становилось легче. И вот эта энергия, которая ему устремлялась навстречу из зала, – его питала. Он для этого всё делал. Не для того, чтобы что-то исправить в нашем мире. Мне кажется, он всегда был достаточно умным человеком, чтобы понимать, что в нашем мире исправить ничего нельзя. Ну, может, Иисус Христос что-то исправил в этом мире. И то, много народу работает до сих пор, и не могут все заветы выполнить. Ну, он, скажем так, сместил вектор. Поэтому мне кажется, самое главное, что давал Михаил Николаевич, – это отдушину. Когда у людей появляется надежда, они же смеются. Смеются – им становится легче, они легче относятся к этим проблемам. То есть он не искоренял проблемы, он изменял точку зрения на них. Во всяком случае, на некоторое время людям становилось легче. А ему легче оттого, что у него получилось, оттого, что это классно, он делает то, что умеет, и это органично, это востребовано. И в нашем же жанре смех – это такая лакмусовая бумажка. Ты не можешь придумать аплодисменты, ты не можешь барабаном сзади, как у многих эстрадных исполнителей, задать ритм, овации, ты не можешь искусственных клакеров, так сказать, подпитать – люди не могут искусственно смеяться. Ты не можешь заплатить этим людям, чтобы они ржали, это невозможно. Значит, они либо смеются, либо не смеются. Поэтому, когда у тебя есть эта возможность, когда у тебя есть эта власть над смехом, то ты, конечно, уже служишь этой способности своей, ты уже любишь искусство в себе и хочешь, я про него сейчас говорю, да, и хочешь это донести до людей, хочешь поделиться этим. Переживаешь, когда этого нет. Переживаешь, когда это ты делал много лет, а сейчас не знаешь, к какой аудитории обращаться. Поэтому я не думаю, что он был пессимистом, оптимистом – это всё неправильные термины. Но это моё восприятие.

Мне два раза повезло в жизни: когда я со студенческим театром породнился и попал сразу на очень благожелательную студенческую публику и когда меня пригласил Михаил Николаевич

Я в тёплые руки любимых зрителей Михаила Николаевича попал сразу, и мы долго ездили. На афише в одном из городов было написано: «Выступает Задорнов со своим приЁмником»

Мне кажется, что он был современным абсолютно стендап комедиан. То есть самого высокого качества, американского, кстати, качества. И когда американские стендап комедиан ругают власть, я не думаю, что кто-то задумывается, за кого он сейчас. Нет, он просто хорошо занимается своим делом. В этом отношении, мне кажется, что, вообще, если говорить Задорнов и власть, он был всегда человеком настроения. Он мог подружиться с каким-нибудь чиновником, потому что ему понравился этот человек. И с другой стороны, в принципе, чиновничество как класс он терпеть не мог, и никогда с этим долго сосуществовать не мог абсолютно. Вообще, сосуществовать в любой системе, тем более в такой номенклатурной, он не мог, это ему было противопоказано.

Он всегда для меня внутренне оставался мальчишкой, который оправдывал свою фамилию, задорным… в нём клокотала эта энергия… кураж такого прикола. То есть мне кажется, он кайфовал, когда мог сказать то, что кто-то побаивался сказать

Он бы вступил в партию, потом тут же что-нибудь сказал про эту партию, тут же партия бы с ним и рассталась, всё. Союз партии и Задорнова был бы краток. Это невозможно, потому что партия – это всё, это ты, значит, должен туда идти и это сказать. И вот когда наступит этот момент, он пойдёт не туда и скажет не то. И союз с партией закончится. Поэтому какие-то, наверное, кратковременные дружбы, знакомства были, он же дружил и с Ельциным, но всё это недолго. И безусловно, строилось не на каких-то политических амбициях, идеологиях, а, конечно же, на личном каком-то обаянии. Соответственно, он не мог приспосабливаться.

Он по-хорошему завидовал моему терпению. У него такого терпения не было никогда. И поэтому он никогда не приближался, был равноудалён ото всех, и в этом отношении его и побаивались, я думаю. Побаивались, потому что чёрт его знает, непонятно, что от него ждать. Чего-нибудь ляпнет ещё…

Он выходил за рамки жанра, всё-таки всегда был личностью. И зрители воспринимали всё, что он говорит, от первого лица. То есть не только так пошутил Задорнов, а что он именно так и думает. Поэтому можно шутить про Америку, потом выпустить книгу «Я люблю Америку». Потому что шутил-то тот Задорнов, а написал книгу этот.

Это какая-то абсолютно мальчишеская восторженность. Он для меня никогда не имел никакого возраста. То есть возраст и Задорнов – это абсолютно несовместимые понятия. Просто весёлый мальчишка с нашего двора…

Но в принципе, конечно, чуйка у него была невероятная. То есть он задолго до всего нашего российского народа предвидел охлаждение отношений между Россией и Америкой и стал, собственно, их предтечей.

И с человеческой, и с профессиональной точки зрения, он для меня был неожиданным своей изобретательностью. То есть он был для меня этаким Кулибиным. Это касалось и каких-то вещей на сцене. Ну, потому что, конечно, он что-то привнёс ещё из своих студенческих, театральных опытов. Например, то, как он каждый раз падал в опредёленный момент выступления и старательно отрабатывал это. Я участвовал в его концерте. И был момент, который он для себя наметил, особенно смешной для всей аудитории, когда все хохотали, звучали аплодисменты. И он так специально раскачивался на стуле, давал в этот момент критический угол и каждый раз падал. Якобы от смеха, каждый раз, из года в год. На одной и той же репризе он падал со смеха. И так это было искренне, что поверить в то, что он так падает уже тридцатый раз, было невозможно. Это, конечно, изобретательность. Изобретательность и в жизни. Вот из каких-то пеньков, из каких-то палочек сделать часы, какие-то стульчики, колодцы, пирамиды… Ну, то есть какой-то такой в принципе герой Шукшина абсолютно.