Чулпан Хаматова - Время колоть лед

Мамы так хохочут иногда над этим, наверное, самым популярным в 2008 году анекдотом больничной курилки, что какая-нибудь из них вдруг возьмет, да и заплачет. Обычно это та самая, которая купила коньяк. Та, у которой сегодня сдали нервы.

Этот продавленный диван – самая психотерапевтическая из всех психотерапевтических кушеток. Иногда там плачут мамы, которым врачи сказали, что шансов нет. Или мамы, узнавшие, что, пока они тут лечат своего ребенка, где-то дома их муж и папа завел другую семью. Иногда, зарываясь головой в плешивую подушку дивана, смеются сквозь слезы мамы, узнавшие, что их ребенку нашли совместимого донора костного мозга, а значит, появился шанс на спасение. А иногда наоборот – донор не найден, поиски решено прекратить, и будут пробовать что-то другое; значит, шансы совсем невелики.

Но чаще здесь просто разговаривают сразу обо всем. Это как солдатский привал у тлеющих головешек в окопе, в перерыве между сражениями. На диване тесно, мамы прижимаются друг к другу. Иногда с ними курит медбрат Коля. Как правило, он единственный мужчина в этой курилке. По ночам – единственный мужчина на весь этаж. Коля учится на четвертом курсе медицинского института. И окончательно решил, что никогда не пойдет в педиатрию.

– Почему, Коль?

– Я, когда поступал, мечтал лечить маленьких детей. Поступил, пришел сюда работать и сразу понял – это тяжело, прямо тупик: они же даже не могут сказать, где болит. Хуже, чем у ветеринаров, только тут дети: они смотрят на тебя и плачут, а ты ничего сделать не можешь!

У Коли борода, из-за нее он выглядит немного старше своих лет. Из-под рукава – смешная подростковая татуировка. Тянется через всю руку и шею, заползает прямо на затылок. Татуировка выдает Колин возраст с потрохами.

Иногда мамы просят Колю посмотреть за ребенком, когда бегут покурить. Иногда Коля сам вечером ходит по отделению, заглядывая то в одну, то в другую палату. Дети любят медбрата и уважительно называют его Николаем.

Уже поздно, начало двенадцатого. В отделении почти все спят. Только из третьей палаты слышен тонкий голос. Это Чулпан Хаматова читает вслух “Золушку”. Дело идет к концу: козни мачехи расстроены, Принц нашел возлюбленную. И тут Чулпан вдруг запинается: “…когда свадебный поезд отправился в церковь, то старшая сестра сидела по правую руку от Золушки, а младшая – по левую. И вдруг на карету налетели голуби. И тот, что сел справа, выклевал левый глаз… Ой. Ну, поклевали голуби зерна и, высоко взлетев, сели на карету и проводили всю веселую компанию в путь. Целую тебя, мое счастье, спи”, – это уже она шепчет на ухо семилетней Даше Городковой, девочке, ради которой после спектакля, между съемками в “Бумажном солдате” и катанием в “Ледниковом периоде”, поздней ночью проехав через весь город, Чулпан, как и обещала, прочла сказку на ночь.

“Никогда в жизни не знала, что в «Золушке» были какие-то голуби, которые выклевали сестрам глаза. А вы встречали такой финал? – спрашивает Чулпан медбрата Николая. И, не дождавшись ответа: – Хорошо, что Даша уснула и этого не слышала”.

Коля провожает Чулпан до выхода из отделения, закрывает на ключ дверь. Хаматова – последний на сегодня волонтер Российской детской клинической больницы.

Доехав до дома, она курит на улице, чтобы перевести дух. Дома в ее кровати спят две дочери, Ася и Арина, Дашины ровесницы. Чулпан освобождает себе место между девочками, забирается под одеяло.

Спохватывается и заводит будильник на 7:30. Она обещала позвонить и пожелать Даше доброго утра перед пункцией. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ХАМАТОВА:В какой-то момент больница для всех нас стала чем-то вроде главного мира, в который мчишься отовсюду, не зная усталости. Там была – жизнь. Вот действительно жизнь. И она была важнее всего остального.

Параллельно отпадали многие внешние связи, потому что то, что видишь и переживаешь в больнице, ты потом пытаешься рассказать людям на вечеринке, коллегам, знакомым и не очень… Всем и каждому. Но вдруг оказывается, что они не хотят, не готовы это услышать.

ГОРДЕЕВА:Мама мне говорила: “Побереги себя, зачем тебе все эти переживания?” А тогдашний бойфренд сообщил с умным видом: “Если всё время вариться в мире болезни, сама заболеешь”. Мы с тобой, помню, тогда шутили, что можем испортить любую вечеринку своим появлением: мы врывались в нормальную чужую жизнь с рассказами о том, что мы пережили, переживаем в отделении, с рассказами о детях, врачах, жизни и смерти – это не пафосное обобщение, так и было! – и люди за прежде веселым столом замолкали. От нас отсаживались. Это очень болезненный был опыт, но незабываемый.

А с другой стороны, мне ужасно важно было обо всем, что я переживаю во внешней жизни, тут же рассказать “нашим” детям. Я тогда начала прыгать с парашютом. Так вот, прямо с аэродрома, с трясущимися от адреналина руками я неслась в больницу и в подробностях описывала открывшим рот слушателям, как я прыгнула, сколько прыжков, как всё там, на аэродроме, устроено. В командировках, по дороге на съемки и обратно, я постоянно болтала по телефону со своими больничными друзьями. И преданнее, заинтересованнее собеседников у меня не было.

ХАМАТОВА:Я вообще сейчас не понимаю, как жила до фонда, до знакомства с Дашей и другими детьми, и не представляю, как жила бы теперь без этого знания. Это важнейшая часть моего собственного внутреннего становления: тогда, если надо было ехать в больницу, я не чувствовала ни усталости, ни “выгорания”. Сейчас мы все знаем, что это такое, и волонтеров предупреждаем о выгорании на самых первых собеседованиях.

ГОРДЕЕВА:А я считаю, это хорошо, что нас никто не предупредил.

ХАМАТОВА:Это большое счастье, большая боль и большой опыт – то, что с нами случилось. Такое беспримерное настоящее взросление и переоценка, перетряска ценностей.

Знаешь, так совпало: когда мы ворвались в больницу, а точнее, эти дети ворвались в нашу жизнь, вросли в нас, стали нашей частью, в моей жизни появился человек, который уверял, что влюблен, и мною был очень любим. Такая весна отношений… И вот он – это же любовь! – начинает соприкасаться со всеми гранями моей жизни. Одна из них ему известна: я – артистка, и он видел, разумеется, мои роли на сцене и в кино. С другой гранью он только начинает знакомиться: это фонд, больница, это дети. И – он же хочет быть со мной – он оказывается со мной везде, ему всё интересно: мы обсуждаем проблемы фонда, каждого ребенка в отдельности, печали и радости, обсуждаем даже, как будем на первое июня красить забор вокруг больницы, которая появится только через несколько лет, – все это мне кажется свидетельством подлинной близости.