Чулпан Хаматова - Время колоть лед

ГОРДЕЕВА:И ты осталась без театра?

ХАМАТОВА:Я не очутилась на краю финансовой пропасти, если ты об этом: в антрепризе мне платили за один спектакль столько, сколько я получала за три месяца работы в массовке в РАМТе. Кроме того, у меня был еще вариант – Театр на Таганке, куда я показывалась и куда меня, теоретически, брали. Но момент моего увольнения совпал с началом съемок в “Лунном папе”. Так что, уволившись, я спокойно поехала сниматься. Во время съемок случилась война в Таджикистане, прямо с которой я попала во “Взгляд” к Бодрову. И меня – помнишь, я рассказывала? – увидела в передаче Галина Борисовна Волчек. На следующий же день мне позвонила Женя Кузнецова, завлит “Современника”: “Здравствуйте, вас беспокоят из театра «Современник»”. “О, – думаю я, – Гармаш со Степановым прознали, что я в Москве”. Отвечаю: “Идите на хуй”. И кладу трубку. Она второй раз звонит. А я опять говорю: “Передайте Гармашу и Степанову большой привет и все вместе идите на хуй”. Это счастье, что Женя Кузнецова, получив задание от Галины Борисовны, не сдалась и перезвонила в третий раз. И сказала твердым голосом: “Пожалуйста, выслушайте меня. Рядом со мной сидит Галина Борисовна Волчек и действительно хочет с вами встретиться”. Я думаю: “Ну, третий-то раз шутить как-то уже не смешно. Да и не в почерке Гармаша и Степанова такие самоповторы”. И отвечаю: “А я не могу, у меня съемки в Таджикистане. Буквально через два часа я улетаю”. Тогда Женя тем же твердым голосом: “Хорошо, приходите после возвращения, когда сможете. Мы будем вас ждать”.

Через месяц или даже два у меня и моего друга, замечательного артиста Мераба Нинидзе, совпадают выходные в “Лунном папе”, мы берем билеты и летим в Москву. О, какой это был перелет! Самолет летел ночью, а в небе шел настоящий звездный дождь. И вот мы сидим с Мерабом, вжавшись лицами в иллюминатор, и смотрим, как в темном-темном небе падают звезды. Я тогда вызвала стюардессу и попросила разбудить всех пассажиров, чтобы они увидели эту невероятную красоту.

ГОРДЕЕВА:Разбудила?

ХАМАТОВА:Нет, стюардесса не стала никого будить, к сожалению. Нашего запала она не оценила, увы. Мы с Мерабом прилетели и прямо с самолета пошли гулять по Москве: падал хлопьями снег, было как-то сонно-тихо, невероятно. Пришли на Чистые пруды, к “Современнику”. Мераб уселся в коридоре, я зашла в кабинет Галины Борисовны, не совсем понимая, что происходит. А она мне говорит: “Я не знаю, какая ты актриса, хорошая или плохая, но я хочу, чтобы ты сыграла главную роль в одном спектакле. Я тебя видела в интервью у Бодрова, ты мне подходишь. Завтра репетиция”. Я в панике: “Завтра не могу, улетаю обратно в Таджикистан”.

До этого из-за съемок в фильме “Лунный папа” я уже отказалась от участия в спектакле Питера Штайна. Это – второй отказ. Я понимаю, что вся моя театральная карьера летит в тартарары, я бесславно закончу дни в этом Таджикистане, так нигде и не сыграв ничего сто́ящего, и никакой главной роли и никакого “Современника” в моей жизни не будет никогда.

ГОРДЕЕВА:Сколько времени ты провела в Таджикистане?

ХАМАТОВА:Девять месяцев, Катя.

ГОРДЕЕВА:Так долго потому, что сложная картина?

ХАМАТОВА:Нет. Потому, что Бахтик, Бахтиёр Худойназаров – гений. И то, как он снимал “Лунного папу”, – это гениальная история, она очень про Бахтика. Такое счастье, что я туда попала, что я это всё с ним пережила. Но это я только сейчас понимаю. А тогда я просто записывала, что с нами происходит, чтобы не забыть. Ну и еще чтобы не сойти с ума.

Бахтик построил в немыслимой таджикской глуши, в самом, как теперь ясно, опасном медвежьем углу, на берегу пригрезившегося ему “таджикского моря” целый невиданный мир: дома, улицы, рынок, – всю эту сказочную деревню, оказавшуюся в центре истории, придуманной чудесным Ираклием Квирикадзе. “Лунный папа” – это притча, где всё вроде бы настоящее, но на самом деле – нет. И грань между реальностью и мифом стирается.

Мою героиню зовут Мамлакат, что по-таджикски значит “родина”. Ее история – это история любви и нежности, веры… И еще какой-то неописуемой зыбкости существования и чистоты. Поразительная смесь любви и к родине, и к людям, живущим рядом с тобой, которых любишь, даже когда ты с ними не согласен, даже когда кажется, будто земля ушла из-под ног. Всё равно всегда внутри остается какая-то надежда на чудо. Фильм об этом.

Но Бахтик – это человек, который и в сказке не знает полумер. Он сделал местных жителей частью нашей истории, частью картины. В кадре иногда присутствуют по сотне человек из местных жителей и происходит сразу несколько одинаково важных действий – снять это было почти невозможно, но Бахтику удавалось. Правда, только в том случае, если все местные хотели и соглашались работать в этот день. Такое бывало не всегда, а точнее – совсем не часто. У таджиков есть такое понятие – гап, что по-таджикски значит “разговорчики”. Это священные часы, в которые мужчины садятся и обстоятельно беседуют. Разумеется, никакие контракты и съемки на гап повлиять не могут. На картине в самом начале работала замечательная девушка, линейный продюсер Сильвия, приехавшая, как положено европейскому продюсеру, с большой папкой, в которой цветными фломастерами был расчерчен график съемок, перемещения артистов, группы – всё. Бахтик предупреждал: “Женщина не справится здесь, это Таджикистан”. Но в Европе ему никто не поверил. Конечно, Сильвии было не под силу справиться ни с гапом, ни с многовековыми традициями – ее, женщину, вообще не воспринимали как человека. У Сильвии началась депрессия, она уехала, ее сменил другой продюсер, но это не слишком изменило ход дела. Как-то мы с Морицом, уже загримированные, садимся в машину, чтобы ехать на съемку. С нами – наш швейцарский гример Якоб, один из лучших и самых дорогих гримеров в европейском кино. В машине я засыпаю тут же, но вскоре Мориц меня будит: “Кажется, мы едем не туда”. А понять это довольно трудно, потому что вокруг таджикское бездорожье без единого указателя. Но сегодня мы едем на ту точку, на которой уже были, я смотрю в окно и понимаю, что мы действительно едем не туда. Спрашиваю водителя: “А куда мы едем?” И он так спокойно отвечает: “А… Арбуз моему брату надо завезти, он болеет”. “Вы что, какой арбуз!!! У нас съемка, съемочный день, солнце, деньги идут. Вы хотя бы представляете, сколько стоит съемочный день у этого артиста?” – возмущаюсь я, кивая на Морица. А Мориц Бляйбтрой тогда – едва ли не самый высокооплачиваемый артист европейского кино, только что вышел фильм “Беги, Лола, беги” с ним в главной роли. Водитель, невозмутимо: “И что?” Мориц меня всё время пихает: “Переведи, что он сказал, что он сказал, переведи, куда мы едем?” Я объясняю: “Мы едем в больницу, отвезти арбуз его брату”. Тут Мориц как заорет: “Вы что, с ума тут все посходили? У меня съемочный день начинается с момента грима, мы должны снимать! У нас стоит картина! Какой еще арбуз! Я приехал сниматься в кино”. И тут водитель, который не просто из любезности взялся нас подбросить, нет, он работает на картине, получает зарплату и всё такое, – вот этот водитель бьет по тормозам, останавливается и говорит: “Я что-то не понял, вам что главнее – здоровье человека или какой-то культур-мультур?” Тут-то мы поняли, что то, чем мы занимаемся, – не самое главное, и покорно потряслись в больницу, там прождали водителя часа полтора-два и лишь потом поехали на площадку. Надо ли говорить, что больница и съемочная площадка находились в разных концах, так что, когда мы приехали, стемнело, и съемочный день кончился. Но это никого не удивило.