Иван Исаков - Командиры мужают в боях

— Здравствуйте, хозяйки! Фрицы далеко?

— Нет, сейчас только здесь были, может, еще до того края села не доехали.

Подлетел и Карнаушенко со словами: «У меня не лошадь, а трус и паникер!»

Одна из женщин сказала:

— Товарищ начальник, вон там, в вишеннике, немцы.

— Не может быть! Ведь мы только что проехали мимо тех кустов.

— Вот крест вам перед святою иконою!

Ильин в недоумении поднял на меня глаза, и я для очистки совести, так как был уверен, что в зарослях никого нет, спросил Карнаушенко:

— Ты видел гитлеровцев?

— Нет.

— Если бы они там сидели, то давно перестреляли бы нас, как куропаток! — воскликнул Ильин.

Я вскочил в седло и вытащил пистолет. То же самое сделал и Ильин. Мы направились к указанному женщиной месту. Когда до него осталось метров пятьдесят, из-за веток показалось несколько касок. Обстреляв кустарник, я повернул Голубку к хате. Вдогонку раздались выстрелы. Ильин соскочил с лошади и скрылся за домом. Спешился и я.

— Подержите, пожалуйста! — Я сунул поводья какой-то тетке.

— Ой, лышенько, шо ж воно будэ?! — трясясь от страха, запричитала она.

Я приказал Ильину бежать навстречу разведчикам, а Карнаушенко — за угол соседнего строения.

— Если пойдут сюда, стреляй!..

Фашисты открыли огонь из карабинов. Видимо, автоматов у них не было. Мы отвечали из пистолетов. У меня кончилась обойма. Я сменил ее, а пустую снаряжал, не спуская глаз с зарослей. Прошло минут пятнадцать — двадцать. Немцы никаких активных действий не предпринимали. Сколько их там — неизвестно, но мне казалось — немного. Тут подоспели наши автоматчики. Их привел Ильин. Раздались очереди, взрывы гранат, возгласы «ура», потом все стихло.

Ильин раздвинул ветки. На земле мы увидели семерых убитых, среди них обер-лейтенант. У них даже окопов не было, просто сидели в кустах, как зайцы.

Подошли основные силы батальона. Вечерело. Миновав Ганновку, мы решили сделать привал. Здесь нас догнал взвод 45-миллиметровых орудий. На всякий случай их установили у дороги. Появился с кухнями Гаркавенко. Когда люди были накормлены и мы уже собирались в путь, меня вызвал по радио генерал Бакланов.

— Ты немцев побил в Ганновке? — жесткий голос генерала не предвещал ничего хорошего.

— Так точно, товарищ генерал…

— К утру должен быть пленный. Если не добудешь, пеняй на себя.

А где его взять? Стал прикидывать. Подозвал сержанта Атаканова и приказал ему:

— Посмотрите, может быть, где-нибудь притаились…

Только гвардейцы отошли, как донесся возглас:

— Камарад!..

Нам повезло. Мы увидели высокого молодого немецкого солдата. От волнения он то и дело облизывал пересохшие губы. При обыске у него была изъята одна граната и затвор от пулемета МГ-42. Не мешкая, мы отправили его в штаб дивизии.

Батальон начал оборудовать занятые позиции. Ночи стали холодными, поэтому бойцы старались утеплить окопы. Два связиста направились к стоявшей неподалеку скирде, чтобы набрать по охапке соломы. Они обнаружили там группу спящих гитлеровцев. Самым правильным было бы сообщить об этом в роту, находившуюся в каких-нибудь двухстах метрах. Но один из связистов выстрелил. Фашисты подхватились и бросились врассыпную. Пленить удалось только одного зазевавшегося вражеского солдата. Его доставили в штаб батальона.

Кузьмич стал позади фашиста и с такой ненавистью сверлил его глазами, что я понял: только дисциплина удерживала его от немедленной расправы. Хозяйка хаты, уже немолодая женщина, взмолилась:

— Товарищи начальники, сынки, не убивайте его здесь, в горнице!

— Не беспокойтесь, мамаша, их, извергов, приказано охранять, у нас пленных не убивают, — ответил кто-то ей.

Просмотрели документы пойманного, солдатскую книжку, пачку фотографий…

На шее у немца висела маленькая квадратная иконка.

— Плохо вам ваш бог помогает: и на шее носите, и на пряжке ремня, а все-таки попал вот к безбожникам, — сказал Каралаш.

Понял его гитлеровец или нет, но кивнул головой и произнес:

— Я… я…

Час был поздний. Да и, по моему предположению, штабы полка и дивизии сейчас перемещались. Поэтому я решил оставить пленного у себя до утра. Поручил его разведчикам. Спустя некоторое время из сарая полились мелодии наших русских песен: «Катюша», «Любимый город»… Кто-то играл на губной гармошке. Я не знал таких талантов за своими разведчиками. Оказалось, это по их заказу играл Ганс, как стали звать немца бойцы. Странно было слышать любимые наши песни в чужом исполнении. В душе что-то шевельнулось, и я подумал тогда, что, быть может, этот немецкий парень такой же крестьянский сын, как и я, и что руки его, быть может, с радостью вцепились бы в рычаги трактора, а ему всучили автомат и послали на верную погибель…

С утра полк продолжал наступление. Гвардейцы выбили противника со станции Зеленый Барвинок, захватив там эшелоны с богатыми трофеями. К концу дня, уже в темноте, после непродолжительного боя мы освободили поселок Ленино, где пробыли, если не изменяет память, двое суток. Сюда, ко всеобщему удивлению, приехал… зубной врач и стал уговаривать всех нас прийти к нему на осмотр. Это показалось нам смешным и нелепым: какие там зубы, кто о них тогда думал! Но восприняли это как проявление заботы о нас со стороны командования.

На рассвете мы должны были занять новый рубеж. Значит, снова в путь… Сколько километров уже пройдено по фронтовым дорогам? Не счесть. Но когда идешь вперед, пусть в дождь и холод, пусть по бездорожью, ноги вроде не так устают и солдатская ноша не так оттягивает плечи, как бывало в сорок первом году. Лица у солдат усталые, а по глазам видно, что они довольны…

Перед маршем я задержался ненадолго возле повозок, на которые уже погрузил свои минометы и мины капитан Сокур, собиравшийся занять свое место в колонне. Мы с ним так «своевались», что командир полка всегда придавал его батарею 1-му батальону.

К нам подошла Антонина Гладкая. На ней была защитного цвета стеганка, шаровары и сапоги. Голова по-деревенски повязана сереньким платком. Правда ли, спросила она, что есть приказ отправлять в тыл на учебу девушек, имеющих среднее образование. Я о таком приказе не знал.

— А если действительно есть, в чем я поеду? В этих штанах? — И в ее голосе зазвучала обида.

Я взглянул на одеяние Гладкой, на ее разношенные кирзовые сапоги, и так мне стало не по себе, будто я виноват в том, что славная девушка, которую пожилые солдаты ласково звали дочкой, облаченная в грубую солдатскую форму, страдала от сознания утраты своей привлекательности. Да и что за жизнь была у нее! Тот же режим, что и для солдат. Та же пища. Те же тяжелые марши от рубежа к рубежу. Те же изнуряющие бои. То же напряжение нервов. Мне хотелось утешить ее, сделать ей что-то приятное, но я не нашелся, что сказать.