Анатолий Краснов-Левитин - Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

Меня умиляло также глубокое почитание Божией Матери католиками. Я также впитал почитание Божией Матери в детстве, вращаясь в среде монахов и монашек. Я особенно чтил икону Божией Матери Скоропослушницы в Питере, на Песках (ныне в Александро-Невской лавре).

Чудесна судьба этой иконы. В 70-е годы прошлого века Петербург пожелал получить благословение от Афона — икону Божией Матери Скоропослушницы. Там приказали послушнику, славившемуся своим искусством, сделать точную копию с афонской иконы. И он написал чудесный лик, но взял небольшого размера доску, не рассчитал места — и копия получилась неполная: только лик Божией Матери и правая рука, приложенная к груди. Младенца на копии иконы не было. Долго думали, как быть, и решили послать икону в таком виде в благословение российской столице. Встретил Питер эту икону и поместил ее в крохотном храме на Песках, на Полтавской улице, слева от Староневского. Любил я приходить в этот храм днем, когда не было богослужения. Темная церковь, лампады. И над всем этим — лик Божией Матери, молодой, чистый, — и такой близкий и понятный. Впоследствии (в 1932 г.) церковь была разрушена, но икону отдали; она перешла в Борисоглебскую церковь на Калашниковой набережной. Там она пробыла три года. В 1935 году, после того, как и этот храм был разрушен, перенесли ее в лавру, в единственный сохранившийся храм — Духовскую церковь. Здесь она пробыла год. После окончательного закрытия лавры перенесли икону в Троицкий собор, на Измайловский проспект. В 1938 году, после закрытия и этого собора, изгнанная икона перешла совсем близко к нам, к Васильевскому острову, — в Князь-Владимирский собор на Петроградской стороне, у Тучкова моста. Здесь была эта икона 20 лет, а в 1958 г., после возобновления собора Александро-Невской лавры, вновь была туда перенесена. Всюду я ходил за ней. И здесь, у этой иконы, мне открывалась Божия Матерь, такая простая и человечная, и здесь я ощущал Ее покров, Ее заступничество, Ее милость.

И вот, когда я ознакомился с католическим догматом непорочного зачатия Божией Матери, я почувствовал, что этот догмат не приближает меня к Матери Божией, а отдаляет Ее от меня. Ведь если Она еще в утробе матери очищена от всякой возможности греха и, следовательно, грешить не может, то этим отнимается от Нее свобода воли, а следовательно и заслуга чистоты, непорочности, благодатности. Мне было гораздо более по сердцу название одной из икон Божией Матери, чтимой на Руси, — «Мария обрете Благодать» — по словам Архангела. Она обрела Благодать усилием воли, пламенной любовью к Богу и стала Матерью Бога.

Я здесь не имею намерения рассматривать этот вопрос с богословско-догматической точки зрения (я знаю, что возможно и другое толкование), я пытаюсь объяснить, почему католический догмат непорочного зачатия Божией Матери для меня оказался внутренне неприемлемым и я не пошел за Владимиром Соловьевым в католическую церковь.

Не мог я принять и догмата об исхождении Святого Духа от Отца и Сына (знаменитое Filioque): мне всегда казалось, что Сын и Дух Святой, эти две разные ипостаси Троицы, действуют как бы параллельно, перекрещиваясь и пролагая путь друг другу: Святой Дух, действуя в сердцах людей, озаряя пророков, а затем и Пречистую Матерь Божию, делает возможным появление в мире Сына Божия — Премудрости Отчей — Логоса — в личности Иисуса Христа. А Христос, своим учением, крестной смертью и воскресением, делает возможным восприятие Святого Духа апостолами в день пятидесятницы. Таким образом, Один, рожденный от Отца, а Другой, от Него Исходящий, — открывают миру непознаваемого, неизреченного Бога-Отца. Догмат чистилища мне был, наоборот, близок и понятен, т. к. идея покаяния, возможного и после смерти, соответствовала моему представлению о безграничной любви Божией.

Таким образом я не стал католиком, но и пристрастная, несправедливая православная полемика против католической церкви (у Антония Храповицкого, Беляева, Хомякова и даже у Достоевского) меня отталкивала. Я видел, как католической церкви приписывают те пороки, которые в той же мере, если не в большей, свойственны и православной церкви. Я никогда не мог понять, почему признать власть Римского Первосвященника — это значит уступить «третьему искушению», поклониться князю мира сего, а раболепствовать перед византийскими императорами, а затем перед императорами российскими, которые хотя и были нравственно более чистыми, чем византийские, но тоже оставляли желать с христианской точки зрения (мягко выражаясь) много лучшего, — это значит «устоять перед третьим искушением» и не поклониться князю мира сего. Я также никогда не мог понять, почему установить инквизицию — это значит отказаться от Любви Христовой, а сжигать жидовствующих в железной клетке, как это делали на Руси в XV веке, это значит сохранить любовь. Не мог я также понять и того, почему принять власть Римского Первосвященника — это значит разорвать единство Вселенской Церкви, а разделить Церковь на греческую, русскую, грузинскую, сербскую, болгарскую, румынскую и т. д. — это значит сохранить единство Церкви.

Через очень много лет, поговорив со мной, один литовский священник, с которым я встретился в лагере, мне сказал: «Непостижимо! Вы и не католик и не православный!» Возможно. Зато я сторонник кафолической, подлинно вселенской церкви и так же, как В. С. Соловьев, думаю, что православная церковь не полна без католической, а католическая без православной. И обе они должны признать свои исторические грехи и обновиться во Христе…

Но самое главное в другом. В. С. Соловьев сделал для меня удивительное открытие: учение Христа есть Евангелие Царствия, и Царствие Божие не только на небе, оно должно осуществиться и здесь, на земле. И вся история человечества есть лишь путь к возрастанию Царства Божия в мире, которое строится богочеловеческими усилиями. Это было ошеломляюще, непривычно; вся жизнь, мир, история озарялись отныне новым светом. Для меня, как для исцелившегося от слепоты, все стало восприниматься по-новому. Эта идея, изложенная В. С. Соловьевым в его «Чтениях о богочеловечестве», а затем с предельной полнотой выясненная в двух статьях «О подделках» и «Об упадке средневекового мировоззрения» (в VI томе его «Собрания сочинений»), — как удар грома, как внезапный блеск молнии среди темной ночи. Эта мысль перевернула мою жизнь; это та идея, которой, по выражению Достоевского, я был съеден. И до сих пор я полностью под ее могучим обаянием. Царство Божие — на земле? Я его должен строить. Но как? Но где?

О том, что монашеская церковь, вся устремленная вовнутрь, сосредоточенная на внутреннем, духовном делании, к этому непригодна, у меня не было никаких сомнений. Я ее не отрицал — я перед ней преклонялся, но в то же время не сомневался в том, что она недостаточна, одностороння, доступна лишь ничтожному меньшинству. Церковь приходская — остаток старой России — с ее консерватизмом, воздыханиями о прошлом, рытьем в канонах, со старушками и вечными склоками, еще в меньшей степени соответствовала новой цели, открытой ныне великим философом. И тут рождается в моем уме мысль: обновление!