Анатолий Марченко - Мы здесь живем. Том 2

Может, это осторожность, чтоб при фабрикации нового дела я не мог бы сказать про них, как про Антонова?

Чем-то все это кончится?

В тот же день я написал друзьям в Москву о том, что ко мне можно приехать.

И потекли лагерные дни. И счет времени шел от воскресенья до воскресенья. Этот день был весь мой.

Да и на работе тоже ничего особенного не происходило.

Бригадиром у нас был старый зэк по имени Виктор. Фамилии я его сейчас не припомню, да это и ни к чему. Старым он был не по возрасту — лет ему было не более сорока. Но больше половины из этих сорока лет он сидит в лагерях. Начал сидеть с малолетки. Позже стал «в законе», то есть настоящим вором. Сейчас он отсиживал последний довесок, заработанный в лагере за то, что прирезал «ссучившегося». Выглядел он как покойник. Помимо обычных лагерных невзгод на нем отразились и пороки: чифир, наркотики, алкоголь, картежная игра.

Бригадой он руководил без горла. Там, когда обычно другие срываются на крик, вырывая или отстаивая свое, он действовал иначе. На собеседника или бригаду он смотрел тогда тяжелым усталым взглядом (его глаза, когда-то голубые, сейчас были обесцвеченные и пустые), голос его, и без того тихий, переходил в шепот. Весь вид его в такие моменты как бы говорил, что он устал от всего и ему все уже безразлично, он даже не считает нужным тратить свой голос. Но это не было безразличие к происходящему. Оно означало, что ему ничего не стоит пойти на все: что таракана прихлопнуть, что человека. Была ли это игра артиста, бьющего на психологию, или действительная его манера держаться — я так и не разгадал.

Бригадники дорожили этой работой, так как у нее были определенные преимущества перед другими работами, не говоря уж о каторге — лесоповальных бригадах.

Здесь — отдельная точка. Есть своя будка — она же и инструменталка, и обогревалка, и столовая, и курилка. От жилой зоны в десяти минутах ходьбы (это преимущество особенно ощущалось в сильные морозы). И никто из начальства не требовал выполнения ежедневно нормы.

В сильные морозы обычно мы не работали. Дни такие не актировались, конечно, но мы, выйдя на работу, отсиживались в своей будке у горячей железной печки. Дров-то у нас полно. С нами тут же отсиживались и конвоиры, поочередно меняясь.

Зато в сносную погоду нам приходилось наверстывать упущенные морозные дни. Нужно было к концу месяца обязательно дать план по бригаде чуть более 100 %. Это чтобы получить каждому бригаднику ДП (дополнительный паек).

Говорят, что сейчас в лагерях не морят голодом. Но это зависит от того, что называть голодом. С голоду не пухнут, не умирают. Но могу сказать по собственному опыту: находясь только на законном лагерном пайке, заключенный страдает от ежедневного недоедания. И люди по-разному переносят это. Кто-то «шустрит» и как-то добывает себе лишний кусок хлеба, а кто-то не умеет, не может. Такие люди тоже по-разному переносят голод. Более сильные — терпят и не опускаются. Слабые опускаются и идут на всякие подлости ради утоления голода хотя бы на сегодня. Кто-то ворует из чужих тумбочек продукты — «крысятничает». Кто-то выигрывает у другого в карты. И есть до сих пор случаи, когда с педерастами расчет идет продуктами или куревом.

Если еще пятнадцать лет назад я был свидетелем того, как в Карлаге на штрафном лагпункте люди продавали свою задницу за пайку черного хлеба, то в 1970 году на Северном Урале — за несколько пачек сигарет или полкило рублевых конфет.

Если человеку законом запрещены сливочное масло, сахар, молочные продукты и так далее, то за долгие годы этих лишений слабые натуры становятся готовыми на все, лишь бы попробовать хоть разок человеческой еды.

Я знаю, что среди моих современников, моих соотечественников и особенно лиц официальных найдется немало таких, кто назовет меня клеветником за такие слова.

Я с такими спорить не буду. Доказывать им свою правоту тоже. Но пусть нас рассудит беспристрастный читатель по такому факту.

По закону и по спец, инструкции МВД СССР тех заключенных, кто выполняет дневную норму на сто процентов и более, премируют и поощряют ДП — дополнительным питанием. Что это за награда, как поощряется хороший работяга? 200 граммов черного хлеба, 15 граммов крупы, 15 граммов сахара, 15 граммов жиров.

Разве можно поощрить неголодного двумястами граммами черного хлеба?

И кто согласится ежедневно перевыполнять дневную норму выработки на тяжелой работе всего лишь за двести граммов черного хлеба?

Только голодный.

А бригадир должен ежедневно выкручиваться и добывать своей бригаде ДП. За каждый отработанный день он должен добыть у вольного мастера, прораба или десятника справку о том, что его бригада выполнила дневную норму. Без такой справки не видать ДП.

На практике мы часто не выполняли нормы. Но наш бригадир умел держать на крючке мастера, который писал ему такие справки. Вместе с бугром они «тухтили», делали приписки в нарядах на никогда не выполняемую нами работу. Писали нам часто расчистку железнодорожных путей от снега, мы расчищали для вида сто метров, а писали семьсот и более. Писали штабелевку дров, которые мы никогда не штабелевали; колку уже пять раз колотых дров и так далее.

Мы получали ежемесячно рублей по пятнадцать-двадцать. По договоренности мы из разрешенных для отоваривания пяти рублей должны были брать в лагерном ларьке каждый по нескольку пачек папирос или сигарет. Все это мы отдавали бугру для мастера. Отдавал ли он мастеру или использовал сам — мне неизвестно. Зато точно знаю, что поили мастера бригадники часто.

Однажды, когда начальник конвоя утром на разводе стал поименно вызывать мою бригаду, дежурный офицер отложил мою карточку. Мне было велено оставаться в зоне и на работу не выходить. Это было неожиданно и загадочно. Уже в бараке, размышляя о случившемся, я догадался: ко мне приехали на свидание.

Администрация не хотела, чтобы я увиделся по пути на работу со своими. Весь день меня никто не вызывал и не тревожил. Сразу после развода обычно всех отказников, кто остался в зоне, по радио вызывают в штаб к начальству. Меня все забыли.

Но к обеду мне уже сообщили, что ко мне приехала родственница на свидание. Не администрация лагеря, конечно, нет. Сообщил мне зэк, возчик-ассенизатор. После обеда он же мне сообщил, что моя родственница на просьбу о свидании получила отказ.

Узнав об этом, я кинулся к администрации выяснять, почему мне отказано в свидании.

Первым поймал я в штабе Медведько. На мой вопрос он завертелся и твердил одно и то же: «Я ничего не знаю, ко мне никто не обращался, я никому не отказывал». В конце концов я его допек, и он велел мне обратиться с этим вопросом к начальнику лагеря, капитану Иванову.