Анатолий Марченко - Мы здесь живем. Том 2

«Меня!» — мелькает мысль.

Один из моих попутчиков, идущий впереди меня, махнул рукой «встречающим», и те оживились, засуетились. Только моя нога коснулась асфальта перрона, меня схватили: по бокам два милиционера, а третий держал сзади за ворот. Штатские, как бы не вмешиваясь, кружили вокруг нас. Сначала мы все молча постояли в таком нелепом положении. Видно, выжидали, когда толпа пассажиров схлынет с перрона. Как только перрон опустел, меня повели, минуя вокзал, в отделение милиции. На этот раз я решил вести себя пассивно — посмотрим, что они сделают.

Меня доставили в кабинет, где уже ждали несколько человек в штатском. Двое или трое стояли у окна и стены, а один сидел за столом.

Я решил, что пусть они начинают разговор, а я буду выжидать.

Сидевший за столом велел выйти тем, кто меня доставил.

Когда те удалились, он обратился ко мне:

— Кто такой? Откуда и куда едешь?

Уже в самом тыканье и манерах чувствовались профессиональное хамство и наглость, свойственные работникам уголовного розыска и низшему звену ГБ.

— А вы что, не знаете, кого двое суток пасли и кого приказали к вам доставить с поезда?

— Здесь вопросы задаем мы.

— И тем не менее я не стесняюсь и спрашиваю вас, на каком основании меня схватили ваши держиморды?

Я знал, что передо мной сидит простой исполнитель чужой воли. Вполне возможно, что он и не гэбэшник, а работник уголовного розыска, которому поручили выполнить определенную грязную работу. И он ничего не решает, а разыгрывает все по ролям. И он «решит», как со мной поступить, независимо от своего отношения ко мне лично и независимо от моего поведения. Конец спектакля предрешен, и я это знал. Сознание этого и трезвая оценка ситуации освобождали меня от необходимости даже думать, как себя вести.

За мной не было свежих грехов, а если они что надумали — то опять же не в моих силах что-либо изменить.

Я и во времена, когда у меня были «действительные» грехи перед ГБ, не скрывал своего отношения к власти и ГБ и вел себя в контактах с ними более или менее независимо.

А сейчас я себя чувствовал совершенно свободным в морально-нравственном отношении.

А тип за столом не был полностью информирован обо мне и начал со своего обычного метода работы: наглости, грубости и демонстрации могущества.

Нарвавшись на мое решительное отрицание их превосходства, видя, что так даже обычного разговора не получится, он помягчел, стал вежлив и сдержан.

Он начал мне сбивчиво объяснять причину моего задержания, либо сочиняемую на ходу им самим, либо подсказанную главным дирижером.

— В вагоне, в котором вы находились, произошла кража.

— И какое я имею к этому отношение?

— Нам поступил сигнал, и мы обязаны принять меры.

— Какое мне до всего этого дело? — повторяю свой вопрос.

— Есть основания подозревать вас.

— Я ехал в купейном вагоне. В моем купе я был один с вашим агентом-артиллеристом, — последнее слово я произнес с иронией. — Ни в какое другое купе я ни разу не заходил. У моих дверей бессменно дежурил ваш второй агент. Не разыгрывайте комедию с кражей!

— Пропали деньги и документы, — как бы не слыша меня говорил сидевший за столом. — У вас есть при себе деньги и документы? Покажете?

На обыск не напирали — не видели в этом нужды. А я бы потребовал санкции прокурора.

Я показал типу справку — свой единственный волчий документ.

Он стал ее изучать и не то по привычке, не то из каких-то своих соображений стал мне задавать вопросы, как по анкете.

— Я вам дал справку, и там все обо мне сказано. А у меня нет ни нужды, ни желания общаться с вами.

— Сколько вы получили денег при освобождении?

— Я вам ответил на все ваши вопросы. Добавить нечего.

Тип за столом похмыкал, поерзал на стуле, продолжая вертеть в руках мою справку, и начал о том, ради чего меня и сняли с поезда.

— В справке сказано, что вы освобождены и направлены под надзор милиции в Иркутскую область. Так? — он уставился с улыбкой на меня.

— Можете продолжать, — тоже улыбаясь, ответил и я.

— Иркутск во-он где, — протянул он, — а вы поехали в противоположную сторону. — И он опять сделал паузу, глядя на меня и ожидая ответа.

— Ну, ну, продолжайте, не стесняйтесь.

Ему почему-то нравилась эта игра. Он совсем раздобрел и говорил без злобы, а скорее с сожалением, юмором и почти с сочувствием. Остальные в кабинете были манекенами.

— Ну, Марченко, зачем вы приехали в Москву?

— Нельзя?

— Вам нет. У вас надзор.

— Меня здесь арестовали, здесь мои вещи, и я хочу переодеться и увидеться с друзьями. Это что — криминал?

— Вам нечего делать в Москве.

— А кто решает, кому есть что делать, а кому нет? Уж не вы ли?

— Какая вам разница…

— Я требую, чтоб меня отпустили сейчас же…

— Вас никто не держит. Вот разберемся только, и все.

— Нечего мне с вами разбираться.

— Мне с вами тоже. Другие займутся вами.

И меня повели к машине, привезли в какое-то другое отделение при Ярославском вокзале.

Несколько часов держали в дежурке вместе с несколькими пьянчужками. Мы сидели, отгороженные от большого коридора деревянным барьером. Вокруг шныряли милиционеры, в том числе офицеры.

Потом меня вызвали к какому-то полковнику, который пробовал меня спросить: к какой железной дороге относится станция Чуна и где примерно она находится. Я отказался с ним говорить, объяснив причину произвольным задержанием.

После этого меня не трогали до самого вечера.

За это время то и дело приводили и привозили разных нарушителей: за кражи, пьяных дебоширов, в том числе одну женщину средних лет. Привели двух девиц с вокзала — проституток. Они обе молоденькие — лет по семнадцать-восемнадцать, не более. Почти все милиционеры этих девиц знали, и со многими из них они имели какие-то интимные отношения. Сами девицы откровенничали за барьером с пьяными мужчинами, что, мол, вся милиция у них в п… перебывала.

Оказывается, что они здесь частые посетители и их в любой момент могут выслать из Москвы за проституцию. Но пока все обходится простым задержанием на несколько часов.

За время, что я провел в отделе милиции, мне кроме девиц-проституток запомнился один пьяный мужчина лет тридцати пяти, которого подобрали вдрызг пьяным где-то около вокзала. Его привезли вскоре за мной. К вечеру он вполне очухался, поднялся и стал безобразно кривляться. Он воспитывал всех в духе подчинения «органам» — так он величал милицию. С милиционерами он был по-свойски, на равных. Такой обычный тип рядового работника уголовного розыска. Дальнейшее подтвердило мою догадку.

Я уже знаю от своих соседей, когда уходит ближайший поезд, — а он один прямой до Чуны, «Москва — Лена», и ходит только в летнее время. Из Москвы он отходит где-то часов в девять вечера.