Лариса Богораз - Мы здесь живем. Том 3

И въявь предо мной воскресли,

Околышами горя,

Дискуссии и репрессии,

Парады и лагеря,

Отравленные газеты,

Мерзавцев железный ряд

И лампы дневного света

Меж гипсовых колоннад.

Так, значит, кому-то гоже,

Идя на кого-то в бой,

Поднять усатую рожу

Иконою над собой! [21]

Народный гнев во времена Усатого был более откровенным: кинорежиссеры и писатели, не прибегая к эзопову языку, прямо требовали крови, смерти, расстрела для уродов, ставших на путь предательства.

А чего же вы, народный артист, требуете для тех, чьи «идеи не совпадают»? Убивать из-за угла, загонять в газовые камеры?

Так бы и говорили.

Марченко

пос. Чунский Иркутской обл.,

ул. Чапаева, 18

25 марта 1977 г.

Речь пойдет о явлении, по советским меркам почти безобидном и безопасном, — об обысках, слежке, подслушивании. Эти действия властей не угрожают нашей жизни, но делают ее непереносимой.

За 9 лет — с 1968 года — мы пережили 10 обысков (не считая тюремных и лагерных шмонов, пришедшихся на этот же период):

3 обыска в августе 1968 г. в Москве,

обыск в 1970 г. в ссылке в Сибири,

обыск осенью 1973 г. в Тарусе,

обыск зимой 1975 г. в Тарусе,

обыск зимой 1976 г. в поезде,

обыск 20 мая 1977 г. в ссылке в Сибири,

и два негласных обыска — в 1971 г. в Сибири и в 1974 г. в Тарусе; впрочем, негласных обысков, возможно, было больше, лишь о двух нам достоверно известно.

Что у нас отнимали на обысках? — Личные письма; личные документы; записные книжки; фотографии друзей; пишущие машинки; перепечатанные на машинке документы — в том числе конвенции ООН (1970), воззвания международной организации «Амнистия» (1977), документы группы Хельсинки (1977); ксерокопированные вырезки из зарубежных газет и журналов («Таймс», «Монд», «Нью-Йорк таймс», «Русская мысль» и др.); книги и брошюры — Солженицына (1971,1973), Копелева (1976), Сахарова (1977), Р- Конквеста «Большой террор» (1977), Евангелие (1971); литературу самиздата — «Хронику текущих событий» (1970), открытые письма и заявления и т. п. И неизменно, постоянно, неизбежно — каждое собственное записанное слово: дневники, черновики, наброски, заметки, конспекты; рабочие варианты сочинений уже опубликованных (на Западе, конечно); черновики, забракованные самим автором; наброски только задуманных работ. Все, что не удалось надежно спрятать.

Сразу сознаемся: нам известно, что некоторые изъятые у нас материалы считаются «криминальными» — например, «Хроника текущих событий», романы Солженицына. Известно по догадке и по опыту: за их «хранение» кто-то был осужден (кстати, узнать об этом можно только из «Хроники»). Мы не считаем это ни справедливым, ни законным; но сейчас, повторяем, ведем речь о другом.

Отбирают все подряд. Перед началом обыска «по делу Гинзбурга» подполковник Дубянский предлагает:

— Выдайте все сами.

(Закон требует, чтобы было предложено сдать «криминал» добровольно, подполковник знает закон назубок.)

— Что «все»? По делу Гинзбурга — что?

— Вообще все, что может нас интересовать.

— Что именно?

— Ну, вы сами понимаете. Например, произведения Солженицына…

— У нас нет. (Действительно уже нет, раньше отобрали.) И вообще вы пришли с обыском по делу Гинзбурга…

— Сахарова… Марченко «От Тарусы до Чуны». Есть?

Руки лейтенантов и подполковников перещупывают все наше имущество: грязное белье и детскую постель, тома Пушкина на полке и использованную бумагу в сортире, картошку в подполе и игрушки ребенка. Восемь пар ног шесть часов толкутся в наших двух комнатах; железный книгоискатель протыкает землю и стены.

Подполковники листают раньше нас наши письма, уши их приложены к отводной трубке нашего телефона (дважды за это время у нас отключали телефон в наказание за разговоры с заграницей). Конечно, мы разделяем негодование американских граждан в связи с вмешательством ЦРУ в частную жизнь. Но, право же, смешно читать возмущенные корреспонденции какого-нибудь Боровика или Стуруа о «тотальной слежке», досье на неблагонадежных в США и т. п. Да на них самих, на Боровика и Стуруа, наверняка в КГБ лежит уже не по одному тому. И на нас — тоже.

Одному из негласных обысков сопутствовал взлом двери (1971) — сотрудники госбезопасности работали под домушников; но не тронули ни денег, ни вещей, а украли фотографию Петра Григоренко, роман Солженицына, Евангелие, пишущую машинку и, конечно, все рукописи А. Марченко.

Восемь обысков было «законных» — в нашем присутствии, по постановлению следователя, с санкции прокурора. Итак: в соответствии с законом по поводу недозволенной отлучки А. Марченко из Тарусы у него произвели обыск и изъяли — рукописи; в связи с участием Л. Богораз в демонстрации у нее на обыске изъяты личные письма; обыски и изъятие книг, фотографий, личного архива по причине знакомства с Н. Горбаневской, с А. Гинзбургом; по подозрению в причастности к таинственному тогда «делу № 24»; по подозрению в поездной краже. И так далее. Завтра нас обыщут и «законно» ограбят по подозрению в причастности к бухарестскому землетрясению или к засухе на целине. Следователь выпишет постановление, прокурор санкционирует. В дальнейшем в связи с расширением соцдемократии будет требоваться подпись Председателя Президиума Верховного Совета? Подпишет, о чем там говорить! Расстрельные списки подписывали, подумаешь — обыск! Пока что остановка не за подписью, а за самим Председателем: куда-то запропастился; ну, нового поставят.

Все-таки на этом надо остановиться подробнее. 20 мая нас обыскали «с целью отыскания и изъятия документов и предметов, имеющих отношение к делу № 6 в отношении Гинзбурга А.И.» — по постановлению следователя, с соблюдением соответствующих статей Уголовного кодекса. Может быть, сам Александр Гинзбург показал, что передал нам «документы и предметы»? Или кто-нибудь из свидетелей? Ничего подобного нам не предъявили, да и не может быть таких показаний, так как этого не было. И никаких вещей, «имеющих отношение», у нас не обнаружили — но в протокол записано 52 номера изъятых — наших собственных — бумаг и книг. За ними-то и приходили. Просто обставленный всеми формальностями, узаконенный произвол. Так выглядит у нас неприкосновенность личности и неприкосновенность жилища.

Раз это все законно — то, значит, советский закон предусматривает нарушение естественных прав человека. Значит, речь идет не о случае, а о принципе нарушения этих прав.

Мы просим читателей представить себе ежедневный быт в кругу таких законов и «национальных традиций». Итак, письма от друзей вы храните в корзине для мусора (но и оттуда их извлечет добросовестный исследователь). Ваше книгохранилище оборудовано в бочке с навозом — когда его обнаружат, то фотографию этого «тайника» опубликуют в книге «Наймиты империализма». В записной книжке вы обозначаете знакомых кличками (иначе ведь и они попадут под недреманное око) — но КГБ чего-то там сложит, умножит, подытожит и узнает, кто есть «Доктор», а кто «Еж». Каждый исписанный вами листок вы должны распечатать в пяти экземплярах, закопать в землю, спрятать в печной трубе, опустить в колодец — авось хоть один экземпляр уцелеет. Но нет, извлекли все — и из земли, и из трубы, и из колодца, всю вашу работу за несколько лет жизни. Больше вы не увидите ее. Никогда. Ни разу вас не привлекли к ответственности за хранение «криминальных» материалов. И ни разу не вернули ни клочка изъятых бумаг.