Яков Гройсман - Вацлав Дворжецкий – династия

Рука разболелась, говорят, флебит. Ходить из-за этого сегодня не разрешают. Симптомов флебита нет, может, нерв?..

…Значит, осталось семнадцать дней!..

…Ничего это не значит, ничего!

Аневризм – это когда вместо рубца образуется такой серый сморщенный мешок, который надувается и опадает, надувается и опадает, надувается и… Почему серый? Противно…

Рудольф предложил проходить реабилитацию в Симферополе. Хорошенькое дело! Еще месяц! Не знаю!

Составили с ним график движения: когда садиться, когда ложиться, пульс и пр. Результат будет: 30 метров в день!

Рука болит. Нашел точку, на которую если нажать, перестает болеть.

Вчера приехал Андрей 18. Хочет, чтобы я после выписки поехал к ним отдыхать…

А я как эти сестры: в Москву, в Москву!.. Зачем?..

Завтра Андрюшка уедет. Хожу потихоньку. Сердце ношу, а не хожу! Может, завтра пойду на улицу… Осталось двенадцать дней!..

…На столе стоит пишущая машинка «Колибри» в чехле…

От одного взгляда на нее что-то такое происходит внутри, сердце начинает биться слишком часто, что при его нынешнем положении противопоказано, и хочется не думать о ней и не можешь…

Это как при втором или третьем свидании с любимой, когда уже знаешь, что будешь ей говорить, какие ласковые слова и как нежно притрагиваться… Всё ведь надо заново пережить, отстучать сердцем, отболеть им так же, как тогда…

…Я подхожу к ней и осторожно кладу руку, тихо-тихо, хоронюсь сердца, приучаю его, рука начинает медленно скользить вбок, вот и первая кнопочка… Осторожнее, чтобы не спугнуть… Едва уловимый щелк грохочет, и вот сердце уже у горла!.. Мне уже всё равно, сердцу не хватает места… Вторая кнопка… Я начинаю срывать с нее остатки грубой для ее тела одежды… Вот ОНА! Вот она, готовая принять меня, мое, сделать это нашим!.. Нельзя мне, у меня с вашей сестрой должна быть мир-дружба… Но как справиться с этим невозможным желанием?.. Я касаюсь первой клавиши, и сердце начинает грохотать в унисон с ее мелодичным постукиванием, какое счастье, что я не умею быстро печатать, иначе бы оно – это мешающее мне обладать ею сердце – лопнуло бы окончательно!..

…Часто, слушая вокал, свободный от жеманства, искусственности и напряжения, мы говорим, что такой-то или такая-то поет природой, естеством… С тем же успехом мы можем утверждать, что какой-нибудь умопомрачительный прыжок через препятствие, совершенный чистокровным скакуном в состязаниях на Кубок нации, – есть заслуга одной лишь всесильной и неотесанной природы, или же доказывать, что маститый чемпион велогонок взбирается на кручи альпийских перевалов быстрее всех лишь благодаря природе своих мускулов и особому строению сухожилий. Не требуется, мол, занятий, не требуется репетиций, упражнений, диеты, не нужно метода, стиля, работоспособности, дара самокритики, умения распределять силы. Всё это излишне как для вокалиста, так и для скакуна и велосипедиста. Обо всем позаботятся природа, удача, счастливый случай. Всё можно свести к статистической вероятности, к физическим условиям. Роль интеллекта, упорных занятий, воображения, мужества, умения собраться оказывается по такой логике равной нулю. Каких только глупостей не повторяют насчет роли природы и везения, забывая, что еще Данте предостерег:

…отчего же так болит голова?! Уже третий день! Митьку задержала ГАИ на Минском шоссе, а он ездит на моей машине (всё еще вздрагиваю от «моей») и с моими документами. Смотрит милиционер на права, на фотографию, потом на него и говорит:

– А вы не… Я вас где-то видел?! Митька решается на дальнейшую ложь.

– В кино могли меня видеть.

– А, да, да! Конечно, в кино! – И опять смотрит на фотографию и на Митьку. А Митька, чтобы больше быть на меня похожим, таращит глаза изо всех сил. – А знаете, я бы вас никогда не узнал, если бы не фамилия ваша…

Митьке повезло, что в машине лежал буклет мой, он схватил его и сунул милиции на память, пока они рассматривали фотографии, Митька уехал. Надо возить всё время с собой буклет – помогает.

Мы гуляли ночью с Гитаной, и я стал рисовать на снегу сердце, чтобы показать Митьке, что такое аневризм…

– Ты голову покажи, голову нарисуй, где она?

Гитана думала, что мы затеяли с ней новую игру, а я рисовал то, от чего могу умереть.

«Мы больше страшимся хороших поступков по отношению к нам, чем плохих…»

Может быть, потому, что не можем позволить себе таких же, вернее, не способны на такие же. В результате остаемся в долгу, в долгу вечном, в долгу, который никогда не сможешь отдать сполна. Это нас тяготит и неволит, мы перестаем принадлежать себе самим – мы начинаем принадлежать долгу…

Часы – это страшно, особенно страшно становится, когда обратишь на них внимание. Так, обычно их не замечаешь, есть они и есть, но стоит задуматься о времени как о чем-то вещественном, имеющем для тебя лично предел, и часы становятся носителем такого, от чего хочется выть, кричать, кусаться… Только все это безрезультатно, как во сне: ты что-то предпринимаешь, куда-то бежишь… Так и в этом случае: можно разбить ЧАСЫ, но ВРЕМЯ все равно будет отсчитываться, так, как ты это уже видел, ты уже это знаешь, наблюдал вспыхивающие беззвучно точки – секунды, появляющиеся ниоткуда цифры минут…

И в такт этим вспыхивающим точкам в мозгу звучат слова: меньше, меньше, меньше…

Меньше становится не времени, а тебя самого…

Вчера у нас был «санаторный» день. Договорились с Митькой, что никуда не пойдем и будем проводить время, как в санатории: бездумно и беззаботно. Целый день играли в карты, ели, смотрели телевизор… Мне постоянно шла карта, и я выигрывал (кому в карты не везет, того вряд ли кто полюбит). Все было очень тихо-мирно, без всплесков, а сердце почему-то разболелось, даже страшно стало.

Сегодня поликлиника, ЖСК со справками – опять ехать в Москву.

Часы, вероятно, придумал добрый человек, желавший людям помочь что-то успеть, что-то не потерять, а превратились они в крохотные гильотинки, на глазах отрубающие секунды человеческого существования, и это завораживает, как всякая казнь.

«Маятник, как медная секира, срубает головы минут…»

…За окном дождь. А может, это не дождь, а так с деревьев капает, потому что ветер вдруг налетает?.. Нет, дождь… Уже поздно, а Лидка всё еще не спит – завтра ее не добудишься. Да и незачем будить. Она уже прибегала интересоваться, еду ли я куда-нибудь с утра и можно ли ей будет «отоспаться» наконец. Спит она в сторожке, говорит, что там воздух свежий, а по-моему, там сыро, а Лидка и так кашляет…