Борис Сичкин - Я из Одессы! Здрасьте!

С тех пор прошло много лет. Маршал Жуков умер, познав в жизни все — мирскую славу и царскую опалу. Я с гордостью вспоминаю нашу дружбу. И вовсе не потому, что каким-то образом оказался пригретым великим полководцем. Дело в том, что я дружил не с маршалом Советского Союза Жуковым, а с простым, открытым русским мужиком, каким был в обыденной жизни Георгий Константинович.

В Германию мы пришли победителями, и это обстоятельство накладывало определённый отпечаток на наши отношения с местным населением. Скажем, когда мы воровали у немцев, это было нормально. Немцы на нас первыми напали, разрушили хозяйство, все награбленное увезли в Германию, мы имели право вернуть своё. Но когда немцы начали у нас, победителей, воровать, это было безобразие. Тем не менее они воровали у нас продукты. У нас, например, в доме было много сала, мёда, американских сигарет. Немец, хозяин дома, систематически уменьшал мои запасы. Бороться с ним было непросто. Дело в том, что после окончания войны вышел строжайший приказ; за мародёрство и другие преступления — расстрел. Многих, прошедших с боями всю войну, расстреливали. Было опасно открыто вступать с немцами в конфликт, любая жалоба с их стороны могла кончиться для нас трагически. Я искал дипломатические ходы возмездия.

Мой немец любил тепло и спёртый воздух. Никогда не открывал зимой окна. А я любил свежий воздух и открывал окна настежь. Моя взяла, мой немец простудился и слёг с температурой.

Я не люблю людей со злыми глазами, а он был злой. Воровал и всем своим поведением выказывал ненависть.

Он было пошёл на выздоровление, но я, воспользовавшись моментом, открыл окно и устроил ему советский сквозняк. Он сразу отреагировал и схватил воспаление лёгких. Пока он был в постели, наши запасы не таяли. Это была мелкая неподсудная месть.

Перешёл я на другую квартиру к какому-то бывшему генерал-директору. На фоне этой мрази предыдущий немец-вор был ангелом. Он не только крал у нас, но и открыто говорил о своей ненависти к русским, не говоря уже о евреях. Он оправдывал лагеря смерти и восхвалял Гитлера. Если бы это было до приказа о расстреле, я и его дочь Эльза больше его не увидели. Я придумал ему месть.

В последние дни я вошёл с ним в дружеские отношения. Мы вместе выпивали, я щедро накрывал на стол. Его дочь была симпатичной блондинкой и очень добрым человеком. Ни в чём не отказывала.

В немецких домах в парадных включали свет на две минуты. Человек мог при свете зайти к себе в дом, а потом свет гас.

Я отправил Эльзу на гулянку с нашими ребятами, он остался дома один. В три часа ночи, не зажигая свет в парадном, позвонил старику. Он открыл дверь, и я неожиданно для него просунул вперёд руку и ударил его в лоб, при этом громовым голосом крикнув: «Хайль Гитлер!» Хозяин от испуга упал и забился в судорогах. А я смеялся и говорил, что это шутка.

На всю жизнь любитель фашизма стал заикой. Мне за это ничего не было, мою шутку определили просто глупой. С этим нельзя было не согласиться, и я обещал никогда больше так не шутить.

В тысяча девятьсот сорок восьмом году я с Краснознамённым ансамблем приехал в Германию, навестил его и страшно обрадовался, услышав его заикающуюся речь.

Мне вспоминается ещё один эпизод, произошедший в том же немецком городке. Я случайно стал свидетелем и, самое главное, спас «героя» происшествия от неминуемого расстрела.

В Бабельсберге на центральной улице был бар. В нём можно было выпить кофе, пива, водки и съесть сосиски с капустой. Держали заведение две пожилые крашеные блондинки. Я к ним часто заходил. Они не сомневались, что я имею отношение к комендатуре.

Как-то проходя мимо бара, я услышал страшный крик. Вбегаю. Мне навстречу выбежала одна из хозяек с криком:

— Помогите, Эльзу насилуют!

В зале вижу такую сцену: Эльза лежит распластанная на стойке бара, нижняя губа чуть прикушена, глаза закатились вверх и на лице нежная, поднебесная, светящаяся улыбка.

Если человек не знает, что такое счастье, то надо было взглянуть на Эльзу. На ней лежал сокол ясный, сизокрылый, в полном солдатском обмундировании. Он сопел, суетился и без конца мне повторял:

— Умоляю не мешай, не…

— Не волнуйся, не суетись, тебя никто не обидит. Солдат не верил мне и продолжал суетиться, стремясь поскорее покончить с этой любовью.

Партнёрша Эльзы успокоилась, перестала кричать и с любопытством наблюдала за происходящим. Наконец воин-победитель кончил своё дело и обратился ко мне:

— Все, спасибо тебе! Теперь веди меня куда надо. Мы вышли вместе и пошли в противоположную от комендатуры сторону. После приказа Сталина этого солдата за насилие расстреляли бы перед строем.

— Как ты мог так рисковать, — говорю я ему, — в три часа дня, в людном месте броситься на старую бабу и насиловать её?

— Понимаешь, — ответил бедолага, — я зашёл выпить пивка. Сижу жду, она, эта, как её, Эльза в короткой юбке стоит у стойки. Вдруг она потянулась за чем-то, оказалась в такой позиции, да ещё трико у неё такого возбуждающе оранжевого цвета. Клянусь, дальше ничего не помню… Она даже не пикнула, напротив… Зато вторая как разорётся.

— Запомни, любая немка тебе без насилия отдастся. Он не поверил, что его отпускают, приготовившись к самому страшному.

Долгих четыре военных года я провёл в армии. Мне казалось, что победа освободит всех, и в первую очередь артистов, от воинской службы. Словом, всё это я представлял идиллически. Как в песне «Снимай шинель, иди домой». Мы ждали демобилизации, а она откладывалась на неопределённый срок.

Мы пили и тупели, не находя себе места. Мы стояли в городе Бабельсберге в тридцати километрах от Потсдама. Жили рядом с комендатурой. Окно коменданта-полковника выходило прямо на мои окна.

Полковник ненавидел нас за расхлябанность и за наглый вид. Он часто нас арестовывал, издевался и потом отпускал. Короче, ненависть была обоюдной. Я из своего окна изучил все его повадки и наклонности, точно знал, когда он ест и когда ложится отдыхать.

Чтобы досадить полковнику, я купил мотоцикл. Мне объяснили, как его включить, что я и сделал. Поехал, но не знал, как остановиться. Я проехал нашу улицу, повернул налево на центральную, чтобы сделать круг и вернуться назад. Попав на центральную улицу, я орал, чтоб все расступились, так как я не знаю и не могу остановить мотоцикл. Немец-регулировщик ничего не понял. Я ехал, не признавая знаков и правил движения.

Ехал я медленно, на первой скорости. Попав опять на нашу улицу, я на ходу попросил ребят, чтобы мне объяснили, как остановить мотоцикл. Естественно, на скорости я ничего не понял и сделал ещё один круг. Немец-регулировщик, наконец-то поняв, что со мною происходит, остановил все движение. Опять мне кричали ребята, и опять я ничего не понял. На площади меня уже ждали прохожие и хохотали. Как только на площади раздавался стук мотоцикла, немец-регулировщик плакал от смеха. С каждым моим появлением людей прибавлялось, и хохот увеличивался. Я мечтал, чтобы мотор заглох. Так я ездил по кругу больше часа, пока мотоцикл не зачихал и не остановился.