Борис Сичкин - Я из Одессы! Здрасьте!

В каждом человеке, сидящем за столом, я видел того идиота, который мог крикнуть: «Танцы!» А духовой оркестр до сих пор не перевариваю.

В нашем доме жила семья Захаровых. Один из них был дворником, второй брат служил у Будённого, третей был инженером, звали его Ваней. А четвёртый брат был Шурка, по профессии печник. У Захаровых было ещё много дочерей. Но они не представляли исторической ценности.

У него были две левые ноги, что придавало его походке своеобразную пикантность. Когда смотрели на его походку, создавалось впечатление, что он идёт не в ту сторону. У него были правильные черты лица. Я бы сказал, что лицо у него было красивое, но только до того, как он начинал улыбаться. А его смех мог разбудить любого покойника. Зубы у него были чуть длиннее обычного и росли в шахматном порядке, когда же он открывал рот, слышался мат. Он был любвеобильный. Как только он узнал, что между мужчинами и женщинами наступило равноправие, ему было всё равно, кто на его пути встал — мужчина или женщина. Он должен был лечь.

Шурка никогда не думал о Родине, о Жан-Жаке Руссо, он двадцать четыре часа в сутки думал о водке. Шурка пропил всё, что было в доме, и однажды, когда его жена Паша (красивая русская женщина) пошла по делам, он продал свою комнату за сто пятьдесят рублей. Шурка круглый год ходил в одной рубашке навыпуск. Когда Шурку видели в тридцатиградусный мороз стоящего в одной ситцевой рубашке у киоска, указательным пальцем пробивающим лёд в кружке пива и пьющим его. все люди в шубах тут же замерзали. Шурка же понятия не имел, что такое ангина, грипп, даже простуда.

Однажды случилось несчастье. Неожиданно умирает Шуркин брат. Весь дом был потрясён его смертью. Ваня был интеллигентным, чутким, внимательным, инженером по профессии, а в то время это была редкость. И вот несчастье.

Шурка, хотя и не просыхал, но, конечно, гордился своим братом Ваней и очень переживал его смерть. Стоит Шурка у гроба, слезы текут из глаз. Видно, что по-настоящему страдает, что ему тяжело. Зашла Шуркина сестра и, увидев Ваню в гробу, начала рыдать и причитать: «Ванечка милый, зачем ты от нас ушёл. На кого ты нас оставил…» Увидела своего брата Шурку и продолжала: «Ванечка, почему ты лежишь в гробу, а не Шурка…» Шурка скосил на неё глаза и губами что-то прошептал в её адрес. Что — нетрудно догадаться. Пришла вторая сестра, и повторилась аналогичная история: печаль по поводу брата Вани, и почему вместо Вани не лежит в гробу Шурка. Шурка сквозь слёзы прошептал: «Пошла на хуй». Пришла третья сестра, и тоже хотела бы видеть Шурку на месте Вани в гробу. Шурка послал внятно и громко сестру «на хуй». Наконец, пришла мать покойника. Мать рыдала, причитала, наконец увидела своего сына Шурку, и у неё все как рукой сняло. Никакого горя. Голос окреп и её понесло: «Боженька, почему скотина Шурка живёт, а такой, как Ванечка, должен умереть. Лучше бы сволочь Шурка лежал бы в гробу вместо Вани». Шурке это хамство со стороны его ближайших родственников надоело, и он вышел на монолог: «Гниды, чего вы ко мне приеблись. Я вас всех видел в гробу в белых тапочках! Идите вы все на хуй. Ванечка, зачем ты лежишь в гробу? Лучше бы эти суки лежали вместо тебя». Шурка хлопнул дверью и ушёл. Вслед ему ещё долго слышалось, что он алкоголик вонючий, сволочь, скотина, как земля носит таких, и женский мат.

Перед войной я работал в Ансамбле песни и пляски Украины. В августе сорок первого года мне предстоял призыв в армию. Весной того же года я неожиданно получил приглашение в Ансамбль песни и пляски Киевского военного округа от его руководителя — знаменитого балетмейстера Павла Вирского, с которым мы прежде работали в Ансамбле народного танца Украины. Переход надо было оформить срочно, так как военному ансамблю танцовщик требовался немедленно.

Я пришёл к своему директору ансамбля Белицкому, объяснил ему ситуацию, дескать, у меня есть возможность в таком случае и в армии остаться артистом.

— Вы что, ищете лёгкий путь? — начал Белицкий. — А кто же будет служить в нашей армии?

— Как артист я принесу гораздо больше пользы армии.

— А родине, Сичкин, нужны солдаты, а не танцоры. На этом разговор окончился. Время шло, Вирский меня торопил, а директор не отпускал. Я опять пошёл к нему. Какие только доводы я не приводил, но все безрезультатно. Белицкий упорно стоял на своём. Сколько нелестного услышал я в свой адрес.

Оказалось, что я не патриот, чуть ли не дезертир. Мне казалось, что вот-вот директор обвинит меня в измене.

— Если начнётся война, вы небось первым в Ташкент удерёте. С такими, как вы, Сичкин, я бы в разведку не пошёл. Я как коммунист вам скажу: с такими, как вы, коммунизм не построишь, — закончил он тирадой и выставил меня.

Я уже было махнул рукой и собирался извиниться перед Вирским. Но неожиданно выручил случай. Директор Белицкий уехал куда-то на несколько дней, а оставшийся вместо него заместитель без звука меня отпустил.

15 июня 1941 года я впервые надел солдатскую форму. Через шесть дней началась война…

В дни первого военного лета было не до песен и танцев. С первых дней войны, когда немцы приблизились к Киеву, началась эвакуация. Наш ансамбль использовали как обычное воинское подразделение. Мы патрулировали по городу, несли караульную службу. Последние дни перед сдачей города мы стояли в заслоне на днепровских пристанях, откуда баржами отправляли людей в тыл. Это была адская работа. Десятки тысяч людей рвались уехать, а у пристани стояли считанные баржи. Отправляли женщин с детьми, больных и раненых, пожилых людей. Остальных сдержать было нелегко.

В самый разгар погрузки на пристани неожиданно появился мой бывший директор с тринадцатью чемоданами. Увидев меня, он изобразил на рынке смешанные чувства. Я так и не понял: то ли он безмерно счастлив нашей встрече, то ли у него расстройство желудка. Директор-патриот протянул мне бумагу, в которой говорилось, что товарищ Белицкий командирован в город Ташкент для организации фронтового ансамбля.

— Сейчас не до песен и не до танцев, — сказал твёрдо я ему. — Надо защищать родину, а петь и танцевать будем потом, после победы.

— Борис, посмотри, кто подписал бумагу!

— Такую бумагу в такое время мог подписать только Адольф Гитлер.

— Я отдам что хочешь, умоляю, только помоги мне, — прошептал мне этот патриот.

— Уважаемый товарищ Белицкий, сейчас не время давать друг другу сувениры, сейчас самый лучший сувенир — винтовка в руках.

— Борис, — умоляюще сказал он, и в голосе у него, как у еврейского певца на кладбище, когда отпевают покойников, я слышал слезу.

Дежурство моё заканчивалось, но когда меня пришли сменить, я отказался. Я знал, что как только я уйду, эта мразь точно проберётся на баржу.