Виталий Помазов - На меня направлен сумрак ночи

Ссылаясь на ст. 171 УПК, я опротестовываю изъятие всех вещей. Заявляю: «Подобную выемку предметов считаю грубым нарушением Конституции Советского Союза, предоставляющую всем гражданам СССР свободу слова, печати. Считаю, что каждый советский человек имеет право устно и письменно выражать свои мнения и не может нести за это никакого наказания. Такое право предоставлено даже всем гражданам буржуазных государств.»

Обыск, начавшийся в 13:20, заканчивается в 18 часов. Заканчивается довольно курьезно: один из понятых – сосед Иван Иванович Волков сказался неграмотным (после 53 лет Советской власти!), и за него ставит подпись другой понятой – Панов. (В 1968 году обыск готовили основательнее – понятых привезли «своих» из верхней части города, из элитного дома № 1 на пл. Минина.)

– Одевайтесь, поедете с нами.

На вопрос родителей, когда я вернусь, врут, как обычно: «Долго не задержим».

У подъезда сажают в черную «Волгу», зажимают с двух сторон и везут на Воробьевку. Там заводят в главное здание для оформления задержания. Кстати, только 23 октября прокурору области Сергееву М.А. сообщается об обыске, постановление о мере пресечения принято тоже 23 октября. Утверждает его генерал-майор Горшков.

После часового пребывания в кабинете Хохлова и моего отказа отвечать на вопросы меня переводят в КПЗ. Расположена она перед переходом из старого «исторического» здания в громадное новое. В ней уже находится один человек, худощавый, интеллигентного вида, при очках. Он пытается начать со мной беседу. Но после ночи в поезде и треволнений дня мне хочется только уснуть. Тем более что я понимаю: первый сокамерник почти стопроцентно должен быть «наседкой». Положив под себя на голые деревянные нары новый плащ, я уснул сном праведника.

Все первые дни после ареста я испытываю чувство облегчения. Во-первых, мне теперь нечего стыдиться, что я на свободе. Во-вторых, с меня сняты все моральные обязательства по организации сопротивления. В-третьих, все становится просто: я буду молчать, а остальное от меня не зависит. (Щемит только вина перед родителями).

Утром по подъему я не хочу идти на оправку. Но сосед говорит: «молодой человек, эта привилегия выпадает только три раза в день. Советую не отказываться».

Представляется он мне Викентием Петровичем. Рассказанная им история такова. Он – начальник строительства. У него обнаружилась большая недостача стройматериалов. Крал, видимо, прораб, а обвинения предъявили ему.

Поскольку прошло только четыре месяца после моего возвращения из стройбата (и это было учтено), я по достоинству могу оценить подробности его рассказа – противоречий нет.

– А вы за что?

– Не знаю. В 1968-м был исключен из университета за самиздат.

– А что это такое?

Сухо объясняю.

– А сейчас за что?

– Не знаю.

И опять лег спать. В этот день меня никуда не вызывают, «томят». Но на следующий день приводят к Хохлову. В кабинете сидит еще один человек. Это прокурор по надзору за следствием Г.П. Колесников. После моего отказа признать вину и давать показания мне предъявляют ст. 190-1 (190 прим).

– Ерунда, – вернувшись, нарочито небрежно говорю я соседу. – Статья до трех лет. Жаль, лагерь бытовой.

– Ну что ж, Виталий, видимо, нам надо разучивать лагерные анекдоты.

И сразу же рассказывает несколько историй про Укроп Помидорычей, пытающихся быть интеллигентными в условиях лагеря. «Вы уж извините великодушно, а вашу паечку я съел».

На протяжении всех трех суток в КПЗ я отсыпаюсь. Сосед то и дело тормошит меня: «Виталий, хватит спать, давайте поговорим о чем-нибудь!»

Задача, поставленная перед ним, видимо, двоякая: стращать исподволь лагерем, разлагать морально, ну и, конечно, пытаться вытянуть какую-нибудь информацию. Выполняет он ее вполне грамотно. Человек начитанный, он для начала пересказывает мне рассказ Леонида Андреева «Бездна». (Юноша с девушкой гуляют в лесу, рассуждая о высоких материях. На них нападают хулиганы. Юноша трусит, убегает и прячется. Хулиганы насилуют девушку. Когда кавалер вернулся к ней и увидел, что она лежит без сознания, он, оглянувшись, снял штаны и сделал то же самое.) Вот ведь как бывает в жизни, слаб человек, резюмирует рассказ сосед.

Он постоянно напевает песенку Вертинского:

Как бы между прочим, спрашивает: не знаю ли я, где можно переплести накопившиеся у него журналы «Америка». Хотя, казалось бы, перед перспективой лагеря, это не должно его заботить.

Вот меня вызывают на допрос, он начинает суетиться: «Меня, наверно, тоже вызовут. Надо приготовиться». И точно. Когда я возвращаюсь, он рассказывает о своем деле. Прораб не сознается, значит, сидеть нам обоим, может быть, в одном лагере. При этом губы у него лоснятся после вкусной еды.

Огрызком карандаша я нацарапал на откосе камеры строчки из стихотворения Некрасова:

Викентий Петрович очень заинтересовался надписью. Нацепил очки. Поскольку надпись была сделана высоко, а в камере темновато, он просит меня прочесть написанное. «Да, одно дело – стихи, другое – молодая жизнь».

На третий день после безрезультатного допроса Хохлов объявляет, что мне предъявляется 70-я статья.

– Виталий, вы говорите, это до 7 лет? Это же только подумать – семь лет!

– Теперь, Викентий Петрович, нам не придется сидеть в одном лагере, я буду в политическом, в Мордовии. Может быть, в тюрьме пересечемся.

– Нет. У меня как раз сегодня все закончилось благополучно. Подлец прораб на очной ставке раскололся, рассказал, как и кому продавал материалы. Так что, скорее всего, меня быстро выпустят.

В это время мне приносят передачу от родителей. В ней отваренная утка, привезенная мной из Москвы. Я разламываю ее пополам, по-братски, и протягиваю соседу: – Берите, Викентий Петрович. – Что вы, что вы, Виталий! Не надо, меня ведь должны освободить, а вам – в тюрьму. – Ничего, ничего, берите! Мы ведь с вами пока заключенные и должны всем делиться.

И тут я увидел на его лице краску стыда.

Примерно через час меня с моей половиной утки опять сажают в черную «Волгу» и везут на Арзамасское шоссе, к воротам тюрьмы, напротив главного здания университета. В годы учебы я не раз слышал, как кондуктор объявляет: «Остановка «Университет». Кому в тюрьму, слезайте». Было очень смешно.

Горьковская следственная и пересыльная тюрьма (СИЗО № 1 или УЗ-62) – несколько добротных кирпичных зданий. Главное из них в плане напоминает незавершенную свастику. Была построена в начале XX-го века на окраине Нижнего Новгорода, аккурат к 300-летию дома Романовых. Число заключенных в разное время было разным. В 1971 году – сосчитано по пайкам хлеба – три с половиной тысячи. Корпуса и камеры населены по-разному: в следственных камерах по 2–4 человека, в так называемом «спортзале» – до 150, летом заключенные изнывают от жары и сидят там полуголыми.