Виталий Помазов - На меня направлен сумрак ночи

– Ну, как, такое заявление по существу?

Хохлов крякнул: да, это по существу.

Иногда между допросами случались перерывы. Оказывается, в эти дни Хохлов ездил в командировки в другие города и лично допрашивал свидетелей. Он и еще десяток следователей допрашивали в Горьком и еще в 15 (!) городах Союза моих друзей, бывших сокурсников, сослуживцев по стройбату, студентов, преподавателей и командиров. От Алма-Аты и Мариинска до Одессы и Ужгорода. В Горький для дачи показаний вытребовали из армии с Камчатки Славу Хилова, из Киева – Игоря Гольдфарба, из Симферополя Владимира Барбуха. Все расходы за их недобровольные поездки и повторные вызовы будут потом взысканы судом с меня – в лагере и после освобождения – 430 рублей, примерно 4 средних зарплаты.

Всего по делу прошло 39 свидетелей, и никто из них не дал обвинительных показаний против меня. Читая некоторые из них, я шутил про себя: такие характеристики годятся для рекомендации в партию.

Но разве могли перевесить их показания такую, например, рецензию маститых идеологических работников:

«Рассуждая о новой революционной волне, автор приводит мысли о свержении в стране существующего строя. Об антисоветском, крайне враждебном нашему обществу характере этих взглядов не следует (!) писать подробно».

Зав. кафедры философии политехнического института

к.ф.н. Суханов

Зав. кафедры научного коммунизма политехнического института

к.и.н. Панкратов

Зав. кафедры русского языка и литературы ВПШ

к.ф.н. Гаранина

Никаких дополнительных материалов против меня у свидетелей Хохлов не наскреб. От очных ставок с Хиловым и Гольдфарбом я благоразумно отказался: меня устраивали их далекие от истины варианты показаний.

И – случилось почти невероятное: я выбил свидание с родителями. Во время следствия свиданий не дают, хотя такое право у следователя есть. Я завалил Хохлова заявлениями с требованием свидания, ссылаясь на УПК, декабристов, Чернышевского (Роман «Что делать?» написан в предварительном заключении, Некрасов получил свидание, забрал рукопись и опубликовал в «Современнике»). Со своей стороны свидания просили родители. Думаю, помогли не Чернышевский и призыв к милосердию, а чисто прагматические соображения. Хохлов просил родителей повлиять на меня («С ним совершенно невозможно разговаривать!» – жаловался он), мать обещала.

20-минутное свидание состоялось в комнате свиданий. Через стекло и под надзором Хохлова. Вид родителей сразу постаревших, осунувшихся, особенно матери, потряс меня, но только больше озлобил против КГБ. Ни мать, ни отец не уговаривали меня, а мой вид и состояние – как они говорили потом – их немного успокоили. Они рады были видеть меня живым и невредимым, ведь в памяти у них был 1937-й год. Среди прочего я попросил их передать мне французский словарь и несколько книг. (6 января, уже после окончания следствия, в кабинете Хохлова мне были переданы с очередной продуктовой передачей трехтомник Есенина, томики Пастернака и Багрицкого, 7-й том Герцена, УПК, журнал «За рубежом» и «Литературная газета».)

Хохлову же свидание ничего не дало. Зато у него в руках находился главный козырь, который он выложил только в предпоследний день следствия. Это были показания Вали Юркиной, выдавленные у нее в КГБ, о попытке распространения мной «Государства и социализма» уже после возвращения из армии. Но и здесь я высмотрел зацепку: вновь отпечатанных страниц работы при обыске не было найдено. Нужно было что-то придумать.

Следствие приблизилось к концу, и в записке к родителям – через следователя, естественно, – я просил для участия в деле пригласить одного из московских адвокатов, имеющих допуск к политическим делам. К этому времени уже были известны имена нескольких юристов, которые достаточно смело вели защиту своих подопечных. (Моему отцу один из доброжелателей с Воробьевки приватно тоже сказал: «Ищите хорошего адвоката. Вашему сыну дадут 7 лет».)

Но почти все они как раз в эти дни участвовали в знаменитом ленинградском «самолетном деле» Кузнецова – Дымшица, которым грозила смертная казнь. Поэтому, несмотря на помощь друзей, родители из Москвы никого не смогли пригласить. На ознакомление с делом (ст. 201 УПК) отец нанял одного из местных юристов – А.А. Орлова. С 24 по 26 декабря, по несколько часов день, мы знакомились с делом.

С первого взгляда Орлов мне не понравился: холодные глаза, брюзгливое выражение лица, что-то следовательское в манерах. На мой вопрос, как нам вместе следует строить защиту, он ответил: – Я считаю, вам надо признавать вину и давать признательные показания. Статья-то ведь до 7 лет.

Ну вот, еще один чекист на мою голову! После ознакомления с делом я пишу: от услуг адвоката Орлова я отказываюсь.

– Ваши родители будут очень огорчены, – с нажимом говорит на прощание Орлов. Ну, да, будут огорчены, так как надо срочно искать другого адвоката. Но оказалось, что Орлов уже взял авансом 250 рублей сверх официального гонорара и не подумал эти деньги вернуть.

15 февраля, за неделю до начала процесса, меня приводят в следственный блок, где мне представляется новый адвокат – Николай Федорович Пушкин. Знакомимся. Полноватый, сангвинического типа, подвижный говорун. Человек крепко поддающий, он, по этой причине, видимо, находился на дне адвокатского сообщества. Терять ему нечего.

– Ваш коллега советовал мне признавать вину и каяться. А как вы считаете?

Косясь на стены кабинета, он говорит:

– Я думаю, вам надо держаться избранной вами линии защиты. Конечно, я, человек партийный, и не могу разделять ваши взгляды. Но я уверен, что антисоветской направленности у вас не могло быть. У вас замечательные характеристики: секретарь комсомольской организации в техникуме, отец – коммунист. В своей студенческой работе по научному коммунизму вы сделали ошибочные выводы, я с ними не могу согласиться. Но ваши ошибки от неопытности, ведь вы были всего-то студентом третьего курса, и представляют искренние заблуждения. Вот на это я буду напирать в суде.

До начала процесса мы встречаемся еще 2–3 раза. Николай Федорович приходит с мороза. От него уютно попахивает портвейном. Он весел, шутит, настроен оптимистично, и поневоле его настроение передается мне, хотя я трезво понимаю, что он мало чем может мне помочь. Ну, прямо как у Льва Толстого в «Смерти Ивана Ильича»! К умирающему Ивану Ильичу приходит доктор: свежий, бодрый, жирный, веселый с выражением – что вот вы там чего-то напугались, а мы сейчас все устроим. Бодро потирает руки, говорит про мороз, и, кажется, что надо немножко подождать, пока он обогреется и тогда уж все исправит. Илья Ильич знает, что это обман, но невольно поддается ему.