Виталий Помазов - На меня направлен сумрак ночи

Самым частым гостем у Лены и Миши был Наум Коржавин, которого все ласково звали Эммочка. Совершенно некрасивый, но обаятельный. Он в это время был в тягостных сомнениях – уезжать или не уезжать. Уезжать очень не хотелось. В Москве у него была аудитория, поклонники. С другой стороны, отовсюду он был исключен, его не печатали. Семью кормила красавица жена Любаня.

Свое отношение к Советской власти он уже недвусмысленно выразил в стихах:

В машинописном экземпляре «Советская власть» была заменена пробелом.

Читая очередное сообщение «Хроники», он кипел: «Это же не власть – бандиты! Блатные! С ними нельзя играть по правилам. Они их признают только до тех пор, пока им выгодно. А начинают проигрывать, эти суки кричат: «Правила меняются!» Слово «суки» в его словаре было не ругательным, а нейтральным.

Осенью, после вызовов в КГБ, он решился и подал заявление на выезд в Израиль к несуществующим родственникам. 6 октября началась «Война судного дня», и Эммочка кричал, вбегая в квартиру друзей: «Сегодня наши сбили семь наших самолетов!» Как раз в это время он получил разрешение на выезд, и Любаня быстро управилась с упаковкой вещей.

Проводы были типичными для того начавшегося времени массовых отъездов. В 2–3-комнатную московскую квартиру набивалось до сотни людей: друзей, добрых знакомых и полузнакомых. Тут «патриоты» могли соседствовать с «сионистами», правозащитники с радикалами. Мебель сдвинута с мест. Сидеть не на чем. Все разговаривают стоя, выпивая и жуя бутерброды, разложенные по столикам и шкафам. Выходят курить на площадку. Тут и спорят, и целуются, и обмениваются адресами…

Пришел Александр Галич, спел несколько песен и откланялся. Когда он уходил, я вышел на площадку и поблагодарил его. Спросил: – А вы – не уезжаете? – Нет, я остаюсь. (В 1974-м и он уехал.)

В конце вечера Эммочка сидел на полу в одной из комнат и совершенно немузыкальным голосом – очень смешно – пел свой знаменитый «романс «Памяти Герцена» по одноименному произведению В.И. Ленина»: «Любовь к добру разбередила сердце им, а Герцен спал, не ведая про зло…»

В середине октября у Лены и Миши был проведен обыск. В это время они жили, после переселения с Добрынинской, в новой квартире на ул. Вавилова, 76. Формально обыск проводила милиция. Повод: Михаил Панкратов подозревается в подделке документов. В квартире было полно людей (Литвинов, Шрагин и другие), которые как раз принесли документы для передачи на Запад.

«Милиция» почему-то долго топталась в передней, в это время в комнатах жгли бумаги, а «резидент» выпрыгнул в окно, оставив на вешалке свое пальто. В прихожей остался портфель Шрагина, набитый самиздатом. Все отказались признать вещь своей. Тогда Миша заявил: «Поскольку я хозяин дома, считайте, что это мой портфель!»

В апреле того же 1973 года я познакомился с Александром Гинзбургом. Его семья жила в Москве, на ул. Волгина, 13, а он на день-два вырывался из-под надзора из Тарусы. Мы столкнулись на лестничной площадке, когда он вывозил в коляске на прогулку своего первенца Саньку. В квартире, увешанной картинами Оскара Рабина и Валентины Кропивницкой, жена Алика Арина пожаловалась на трудности одинокого жилья Алика в Тарусе и, узнав, что я собираюсь перейти в газооператоры, высказала идею: может, стоит мне перебраться в Тарусу, жить у А. Гинзбурга и найти с ним общую работу в той же котельной.

В середине мая, после поездки в Прибалтику, я вновь побывал на Волгина, а потом вместе с Ариной на Б. Полянке в коммунальной квартире двухэтажного дома у «старушки», Людмилы Ильиничны (Ее муж, известный архитектор Сергей Чижов, был расстрелян в 1937-м, Александр Ильич получил фамилию и отчество матери). Здесь я застал отправлявшуюся на свидание в лагерь к своему мужу Галину Гаврилову (Геннадий Владимирович Гаврилов, бывший флотский офицер, сидел в одной зоне с Павленковым). Галину Васильевну затоваривали московскими продуктами. Здесь же помогал в сборах еще совсем молодой Александр Даниель, который должен был сопровождать Гаврилову в Мордовию. Гавриловой я подарил для передачи в лагерь альбом Чюрлениса, привезенный из Литвы, по своему опыту зная, как в зоне не хватает красок.

В те же майские дни я заехал на Автозаводскую. После ареста в мае 1972 года Якира Юлик и Ира перебрались сюда с Рязанского проспекта. В квартире как раз читалось и обсуждалось капитулянтское письмо Якира к Сахарову, доставленное из Лефортова. Кто-то спросил, будет ли на письмо какая-нибудь реакция Сахарова. «Ну кто же на такие письма оттуда отвечает!» – сказал Юлик.

Процесс Якира и Красина начался 27 августа, шел почти неделю, закончился известной пресс-конференцией для иностранных журналистов, частично транслируемой по телевидению. Власти очень надеялись на большой эффект мероприятия. Но он был смазан заявлением Инициативной группы, выступлениями Солженицына и Сахарова, которые шли по всем «вражьим голосам».

В ответ началась травля Сахарова. Появилось печально известное письмо сорока академиков. В провинции, в том числе и в Горьком, собирали аналогичные письма, и кое-кто успел их подписать, но сверху дали отмашку – прекратить кампанию. Может быть, отчасти потому, что Игорь Шафаревич, Владимир Войнович и Владимир Максимов, а потом и Солженицын предложили выдвинуть Андрея Дмитриевича на Нобелевскую премию мира, и идея была подхвачена за рубежом.

20 октября из Москвы пришло известие о самоубийстве Ильи Габая, выбросившегося из окна 8-го этажа. Мы, нижегородцы, сбросились деньгами, и 23-го я, после ночного дежурства, должен был улететь на похороны, но был задержан в горьковском аэропорту все тем же Савельевым, отвезен на Воробьевку и после профилактической беседы отпущен. Деньги жене Ильи Гале мы переслали почтой.

28 декабря в Париже в ИМКА-ПРЕСС вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ», взревели на полную мощность все глушилки Советского Союза. После кампании травли «литературного власовца» Солженицына 13 февраля 1974 года выслали из страны. Я, как и многие, воспринял его высылку как сигнал к усилению репрессий. Для подстраховки отнес один экземпляр стенограммы моего судебного процесса Диме Цветкову, у которого он через несколько лет был изъят при обыске.

Еще один экземпляр я летом передал в Москве Адели Найденович для напечатания в самиздатском журнале «Вече», который редактировал Владимир Осипов. Но в октябре, после выхода девятого номера журнала Осипова арестовали (за свои патриотические публикации он получил на суде в древнем русском городе Владимире 8 лет по ст. 70), и рукопись пришлось срочно забрать.