Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

В чем же цельность книги, что хотел поведать Штейнберг помимо рассказа истории содружества и отдельных ее членов? В основе каждого портрета стремление постичь героя, приблизиться к логике его поведения. Эта задача сближает мемуары с психологическим романом, что уже отмечалось в критике [74] См.: Проскурина В.Ю. Молодые годы Аарона Штейнберга (А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет (1911–1928). Париж. 1991) // Новое литературное обозрение. 1992. № 1. С 237. .

При всех ошибках и неточностях, допущенных Штейнбергом, художественно-документальное описание послереволюционных лет доносит до читателя победоносную силу интеллекта и мысли. Такой смысл книги был увиден Ф. Каплан, написавшей автору: «Через портреты ты выявишь соборный дух того времени, хотя и небольшой, но исключительной группы людей, покажешь, куда уносилась их мысль в самом разгаре революции и как искали они (и конечно, не находили!) ответы на самые злободневные и философские и политические вопросы и на людях, и в Вольфиле, и в частных беседах. Люди у тебя живут в обстановке „страшных лет“, а „страшные годы“ осветятся духовностью этих людей. Мне думается, в этом и будет твой „чудный подарок“ для будущих поколений, которые не так-то легко смогут связать прошлую Россию с тоталитарной регламентацией и окаменелостью современной» (28.VII.1971).

В 1910 году я был уже третий год студентом философского факультета Гейдельбергского университета в Германии. В это же время я начал увлекаться русской поэзией, и меня стал одолевать порыв самому писать стихи. Увлечение поэзией мешало занятиям в университете. Иногда бьешься-бьешься над каким-нибудь философским вопросом, кажется, никогда не постигнешь того, что хотел сказать Кант своей трансцендентальной дедукцией категорий, а тут промелькнет вдруг облачко на закатном небе — напишешь строчку-другую, и кажется тебе, что никаких проблем и не существовало, что они расплывутся, вот так же, как это облачко над долиной Неккара, впадающего в Рейн [75] Неккар (Neckar — от кельтского: «буйная вода») — река на юго-западе Германии, правый приток Рейна (на ней расположен Гейдельберг). . Одно мешало другому. И я решил: если какой-нибудь уважаемый и признанный мастер русского стихосложения скажет мне откровенно, что в моих стихотворных упражнениях есть какой-то смысл, я начну заниматься поэзией, а если он посоветует мне заниматься чем угодно, но не стихами, я и тут послушаюсь его.

В это время я не меньше двух раз в год ездил в Москву из Гейдельберга. Из московских поэтов я особенно любил и признавал тогда Валерия Яковлевича Брюсова. Многие его стихи я знал наизусть:

Или:

И я подумал: а почему бы мне не попробовать попросить совета и мнения Валерия Яковлевича Брюсова о моих собственных стихах:

Когда ранней осенью 1910 года я очутился в Москве [78] В дневнике Штейнберг 29 августа 1910 г. оставил следующую запись: «25-го вечером приехал сюда: „Все гавани, все пристани люблю, люблю равно“ (Брюсов)» (18 октября 1960 г. он приписал: «Неколебимой истине не верю я давно»). , я стал справляться, где можно найти адрес Брюсова. Я знал, что он является директором Литературно-художественного кружка на Большой Дмитровке [79] Московский Литературно-художественный кружок располагался по адресу: Б. Дмитровка, 15. Он был создан в 1898 г. и просуществовал до 1920 г. О Кружке см.: Шруба Мю. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов: Словарь. М., 2004. С. 107–110. . И вот я отправился туда в одно прекрасное утро, никому не рассказав о своем намерении. У очень добродушного швейцара я справился об адресе Валерия Яковлевича Брюсова. «Ну, как же не знать, — сказал он мне, — в доме профессора Цветаева, на Рождественской» [80] Явная ошибка памяти. Брюсов жил по адресу: 1-я Мещанская, 32 (Цветаевы в это время — в Трехпрудном), см.: Вся Москва на 1912 год. М., 1912. С. 63. . Я поблагодарил его и в тот же день написал Валерию Яковлевичу письмо, в котором изложил свои затруднения и надежду, что он поможет мне найти решение моего внутреннего конфликта [81] Письма Штейнберга Брюсову см. в приложении. . И тут же прибавил, чтобы сделать это не слишком трудным для него: «Если бы вы решили отказать мне в нескольких минутах, нужных для того, чтобы выслушать мои стихи, я бы заключил о Вашем отказе по отсутствию ответа». Я подписался не только своей фамилией, но и своим библейским именем, которое в России давали только евреям и донским казакам, — «Аарон» [82] Библейский Аарон, старший брат, соратник и помощник пророка Моисея, первосвященник, основатель рода священнослужителей-коэнов. В дневниковой записи, сделанной в ночь с 29 на 30 июня 1969 г., Штейнберг размышлял над библейской семантикой своего имени: «…мое имя: Аарон . Только вчера узнал из объяснений Раши к описанию смерти Аарона, что слово „гора“ в центре имени еще более знаменательно, чем я сам до сих пор предполагал. Я всегда толковал, что это — гора, завершающая жизнь „миролюбца“ , т. е. „гора горы“ , но вчера я узнал, что это „гора на горе“ — одна их трех духовных вершин, возвышающихся над всем горизонтом Израиля — такого же духовного значения, как гора Синай и гора Нево, Мавзолей Моисея. Выходит, что Мавзолей Аарона — в самом сердце живого его имени, и отсюда — опять more geometrieo [более геометрически] — я делаю заключение, что полностью мое имя должно звучать: АГАР-ГА» ( ДАШ ). .

Не прошло и нескольких дней, как я получил от Валерия Яковлевича ответ: «Если Вам удобно, приходите в Ваганьковский переулок в редакцию „Русской мысли“ [83] Редакция журнала «Русская мысль» (1880–1918) располагалась на Воздвиженке, в Ваганьковском пер., в доме Куманина. в ближайший вторник, между 2-мя и 4-мя». Я, конечно, явился с тетрадкой, в которую выписал 20, как мне казалось, лучших своих стихотворений [84]. Я не ожидал, что Валерий Яковлевич примет меня в редакции «Русской мысли», и даже не знал, что в это время он состоял одним из двух редакторов этого очень уважаемого ежемесячника, одного из самых лучших наших тогдашних толстых журналов, наряду с Петром Бернгардовичем Струве [85]. Но Струве жил в Петербурге, а Брюсов в Москве. В Ваганьковском переулке помещалось московское отделение редакции «Русская мысль». В приемной небольшой квартиры, в которой помещалась редакция, ждать мне пришлось недолго. Меня позвали к редактору Брюсову. Валерий Яковлевич пригласил меня сесть в кресло, стоявшее сбоку у стола. К моему удивлению, он оказался на вид гораздо моложе, чем я себе представлял его. Теперь я знаю, что в то время ему было не больше 35 лет, но из-за бородки он показался мне человеком очень солидного возраста. Бросалась в глаза его прическа «ежиком», не гармонировавшая как-то с бородкой. Но все это отошло в глубокую тень, когда я посмотрел ему в глаза. Он как бы старался поймать взгляд собеседника. Мысль, что я сижу лицом к лицу с этим великим мэтром, отозвалась в моем сознании четверостишием Брюсова: