Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Через неделю, как было условлено, я снова пришел в редакцию. Молодая девушка, работавшая, видимо, бухгалтером, попросила от имени Брюсова извинить его, так как он может опоздать минут на 10–15, и подождать. Усевшись в ожидании его, я снова стал перебирать в сознании все, что произошло со мной за последние две недели. В особенности меня занимал вопрос: почему Валерий Яковлевич так заинтересовался моей философской работой? Вспоминая его нескладную фигуру, несколько выше среднего роста, его сутуловатость и какие-то нескоординированные движения головы и рук, мне невольно пришли на ум его стихи:

Тут появился Валерий Яковлевич. Вежливо и ласково, но с некоторым раздражением, не против меня, а кого-то другого, он сказал: «Пожалуйста, пожалуйста. Не дают покоя». А когда мы вошли в кабинет и я сел на свое обычное место, он добавил: «А у меня для вас опять хорошие новости. Я уже получил ответ от Петра Бернгардовича, и, как я и думал, ваша ставка — сто рублей». Мне непонятен был его интерес к материальной стороне дела и почему он придает этому такое значение. Поэтому я сказал: «По-моему, это совсем неважно». — «Нет, не говорите, когда будете постарше, то поймете, что это тоже важно». И он развернул свежий носовой платок. Вдруг я увидел его янтарный глаз, смотревший на меня через большую дырку в платке. Он улыбнулся: «Вот видите, это не так уж не важно, какие у вас платки, целые или рваные. Когда будете старше — поймете, — повторил Брюсов, — а теперь — очередь за вами. Петр Бернгардович ожидает пользы от вашего сотрудничества в нашем журнале. Когда вы снова едете за границу? Так вот, не откладывайте в долгий ящик, напишите ваш обзор немецкой эстетики и пошлите рукопись прямо в Петербург Струве. И в дальнейшем предлагайте ему интересные темы, если что-либо подвернется. А покуда я предложил бы вам две вещи, которые могут оказаться вам полезными: во-первых, вот вам билет на посещение Литературно-художественного кружка, а во-вторых, билет на заседание Религиозно-философского общества [98], у них на следующей неделе состоится торжественное заседание в память десятилетия со дня смерти Владимира Соловьева» [99]. Я взял билеты, поблагодарил, раскланялся и ушел.

Увидел я Брюсова снова, издалека, на заседании Религиозно-философского общества. Там же впервые я увидел Николая Александровича Бердяева, который сидел на эстраде, и я впервые заметил, к своему глубокому сожалению, каким тяжелым недугом он страдал — у него была пляска святого Витта [100]. Почувствовал я и пределы искренности Федора Августовича Степуна, говорившего с трибуны о том, как Владимир Соловьев уже в наше время был распят во имя Христа. Степун, как актер на сцене, представлял распятие Христа [101]. Одним словом, я узнал здесь не столько о Соловьеве, сколько о наших поклонниках Соловьева. Бердяев, конечно, был, несомненно, искренним и верным поклонником его, но были и другие, которые больше притворялись, чем следовали учению Владимира Соловьева. Когда в Петербурге, десять лет спустя, состоялось собрание в память двадцатилетия со дня смерти Владимира Соловьева [102], на котором выступали Блок и Эрнест Львович Радлов [103], друг Соловьева, я тоже имел случай тогда сказать несколько слов о нем. Десять лет спустя я смог уже гораздо лучше оценить тот факт, что Брюсов не сидел на эстраде тогда, десять лет тому назад в Москве, на заседании Религиозно-философского общества. Валерий Яковлевич не желал разыгрывать из себя соловьевца.

В результате моих бесед и встреч с Брюсовым я, с одной стороны, принял обязательство писать философские статьи, с другой, заглянул в Литературно-художественный кружок, которым руководил Брюсов и который представлял собой учреждение гораздо более значительное, чем подсказывало его скромное название. Благодаря моему новому знакомству, я вошел в широкий круг русских интеллигентных семей, остававшихся как бы вне политики, но в то же время выражавших что-то новое, своеобразное в общественной жизни Москвы, отличаясь, однако, от питерской интеллигенции, с которой я тоже вскоре познакомился. Среди людей, с которыми я сошелся в Литературно-художественном кружке, должен особо упомянуть семью профессора Тарасевича [104]. Профессор Лев Александрович Тарасевич был не только выдающимся эпидемиологом, учеником Мечникова в Пастеровском институте, но и мужем известной Анны Васильевны, урожденной Стенбок-Фермор [105], которая вместе со своей приятельницей Марией Алексеевной Олениной распространяла музыкальную культуру в России. Они основали, при активном участии мужа Олениной, бельгийского барона Д’Альгейма, кружок, названный ими «Мэзон дю Лид» [106]. Они старались познакомить глубже московский мир с настоящей культурой песни Шуберта, Шумана, Вольфа [107]и др. Интересовались они и философией, и было естественно, что такие люди, как Борис Николаевич Бугаев, бывали своими в особняке Тарасовичей на Пречистенке. Судьба некоторых из них оказалась трагической. Например, судьба самого профессора Тарасевича, но об этом разговор особый. Сейчас я бы хотел только отметить, что, в связи со знакомством с Брюсовым, я оказался в международно-философской среде. Статью о немецкой эстетике я написал, Струве ее принял. В своем письме Струве Брюсов, между прочим, писал, что он очень рад, что «хоть одного человека направил на правый путь». Я это письмо прочел только через сорок лет в Лондоне и не мог не улыбнуться плохому его стилю: «направил на правый». Издание, в котором это письмо появилось, называется, между прочим, «Архив литературного наследства» [108]. Там в указателе имен имеется и моя фамилия. Письмо, о котором я упомянул, было третьим по счету, в котором Брюсов пишет обо мне. Значит, в литературном отделе Пушкинского Дома в Петербурге должно быть еще два письма, в которых он делится своими первыми впечатлениями обо мне со Струве [109].

Ближайшей весной я снова приехал в Москву [110]. Статья моя о немецкой эстетике была уже напечатана в «Русской мысли» [111], и было вполне естественно, что у меня явилась охота поехать на международный философский конгресс в Болонье. Однако мне не хотелось возлагать на родных расходы по поездке и пребывание там; я считал, что должен сам зарабатывать на жизнь. Так почему же мне не поехать на средства «Русской мысли» [112]и еще какой-нибудь другой газеты? В Москве тогда было несколько хороших газет, и прежде всего «Русские ведомости», орган академических интеллигентских кругов [113]. Была и совсем новая газета, издававшаяся Рябушинскими, меценатами передового искусства и живописи, — явление новое в русской жизни. Благодаря этой газете новая поэзия, французские новаторы и символисты получили возможность появляться в печати. Газета Рябушинских называлась «Утро России» [114]. Между прочим, Брюсов тоже способствовал распространению французской культуры через журнал «Весы», редактором которого он был [115]. Когда я стал, выражаясь деловым стилем, проводить в жизнь свой план поездки в Италию на философский конгресс, для меня было естественным обратиться в «Русские ведомости». Там меня хорошо приняли, но оказалось, что у них уже есть свой человек, который будет писать им о конгрессе непосредственно из Италии. Тогда мой ближайший выбор пал на «Утро России», газету Рябушинских. Я им сказал, что, вероятно, поеду на конгресс как представитель от «Русской мысли»; они сразу же согласились, чтобы я писал и для них. Однако у меня возникло сомнение, имею ли я право говорить, что сотрудничаю в «Русской мысли», без ведома ее редактора? И я снова повидался с Брюсовым. Трудно даже сказать, с каким удовольствием он принял мою инициативу. «Теперь вы делаетесь настоящим сотрудником нашего отдела философского движения. Вы сами пришли в движение, хотите ехать так далеко — в Италию!» Одним словом, я имел полное право подтвердить в письме в «Утро России», что «Русская мысль» посылает меня на конгресс. И я поехал в Италию [116].