Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Третий замысел носил личный и литературный характер. Штейнберг — культуртрегер и ученый, эрудит и интеллектуал, «лидер лондонской интеллектуальной аристократии» [70] Fraenkel Josef. On Memoriam Dr. Aaron Steinberg. L., 1975. — пользовался уважением большого круга гуманитариев. Друзья давно советовали писать воспоминания. Приезжавший из Америки адвокат и журналист А.А. Гольденвейзер убеждал: «Мемуары! Нужны прежде всего Ваши мемуары…», из Оксфорда писал об этом, говорил при встречах Исайя Берлин [71] А. Штейнберга и И. Берлина, жившего в Оксфорде, связывали дружеские отношения, в SC сохранилась их переписка 1950-х гг. : «Исайя Менделевич продолжает меня убеждать, что моя „Автобиография“ еще не закончена, и я продолжаю писать (он прав!)» (из письма Ф. Каплан от 1 ноября 1970 г.); всячески одобряла эту идею жившая в США С.С. Дубнова-Эрлих. Сначала возник замысел подробной автобиографии: ее начало под названием «Архипелаг» (или «К архипелагу начала века») было посвящено отрочеству; написана 1-я часть: «Революция» (которую мы выше цитировали). Потом замысел изменился.

Работа над книгой о Достоевском обновила ощущение связи с русской культурой: «Подумываю уже о том, на что буду употреблять бумагу, когда Федор Михайлович снова отойдет в сторонку. За эти месяцы я так „обрусел“» (из письма к Ф. Каплан от 15–16 декабря 1964 г.). Следя за достоевсковедением в России и на Западе, Штейнберг убеждался, что его «Система свободы Достоевского» читалась и вообще была «в ходу»: «…представьте себе, — писал он Ф. Каплан 9 февраля 1963 г., — теперь ровно сорок лет, как вышла моя книжка о Дост[оевском] в Берлине в русском оригинале (1923!), и лишь теперь начинают доходить до меня отклики…» Так внимание переместилось на российский период, и Штейнберг начал работать над «Литературным архипелагом».

Если определять место книги Штейнберга на жанровой оси мемуартов: «о себе / о других» (условно говоря, Руссо или Шатобриан), найти его будет непросто. С одной стороны, автор стремился к точности и конкретности в описании событий, по свидетельству современников и собственным признаниям, Штейнберг отличался прекрасной памятью. Припоминание имен было любимым его занятием [72] Не обо всех он успел написать. Остается только сожалеть, что упоминаемые Штейнбергом в следующей дневниковой записи имена не получили мемуарного воплощения: «Конечно, надо записать, что я знаю, и знаю лишь я один, о Марье Александровне Спиридоновой, или о Евгении Юльевиче Левине, или о Борисе Давидовиче Каце-Камкове, или о Евгении Андреевне Романовой-Камковой, или о Льве Александровиче Тарасевиче, или об Анне Васильевне Тарасевич, урожд[енной] графине Стенбок-Фермор, или о Соломоне Гесселевиче Рабинкове, или об его учителе р. Элиэзере Гордоне, или о Карле и Гертруде Ясперс, урожд[енной] Мейер, или об Эдмонде Флеге, или, чтобы остановиться на круглой дюжине, о Николае Степановиче Гумилеве. Для этого нужно полагаться твердо на память. Я ее всегда культивировал…» (29.III.1970). . Так и теперь свою неизменную корреспондентку Ф. Каплан он привлекал к общим воспоминаниям: «Что же вы вспоминаете? Театральный отдел, Вольфилу, Васильевский остров, Суворовский проспект, и холод, и голод, и посылки Арра с шоколадом, и снежные сугробы, и белые ночи, и беседы, и людей, и особенно людей?» Кроме памяти он пользовался «документальным подспорьем»: сверялся с необходимыми изданиями, имевшимися в Британском музее, выписывал книги из других стран, а Ф. Каплан регулярно присылала ему газетные вырезки, рецензии и статьи.

Как историк Штейнберг прекрасно понимал значимость факта и насыщал мемуары максимальным количеством деталей, лиц, событий и имен; в этом причина путаницы и ошибок, которых Штейнберг не избежал. В результате С. Адрианов назван незаконнорожденным сыном Ф. Зелинского; Е. Замятин — уральским инженером; Наум Глазберг будто бы попал под машину в Лондоне в самом начале эмиграции; Розанов, ничтоже сумняшеся, пишет предисловие к собранию сочинений Маркса, и т. д. Все эти ошибки указаны в комментариях.

Но следует учитывать, что целью Штейнберга была не историческая точность, а воссоздание «свидетелем», «очевидцем» жизни живой, то есть цельной, глубокой, неоднозначной. Лексема «живой», «живые» — ключевая для книги. «Мы были живыми людьми»; «сотни, а может быть, и тысячи людей хотят собираться раз в неделю, чтобы послушать не казенную правду, о которой пишут официально в газетах, а живых людей, с живым умом и сердцем, с потребностью самим понять живуюправду»; «Николай Степанович стал для меня не просто поэтом с именем, не просто офицером, — а живым человеком»; «в ней говорили новейшие иностранные течения в психологии, живоесознание, живаясила, подчинившие ее волю, приказавшие ей непременно выжить, непременно пережить»; «Неужели, соприкасаясь с живымШестовым, вам не бросилось в глаза самое главное!» и т. д. «Начну со своих „свидетельских показаний“…». Работа над мемуарами напоминала поэтическое вдохновение, визионерство. «Почему я это делаю, одному Господу известно. — Но время с шести вечера до полуночи проходит довольно быстро, а результатами я иногда больше, а иногда меньше доволен. Одно несомненно: если я за последние недели иногда улыбался, то было это почти исключительно между 6-тью и 12-тью пополудни, наедине с пером, бумагой и экраном в воздухе за окном, на котором вот и сейчас пробегает лента с петербургскими видами и образами конца октября 1918 года <���…>. Я делаю это, но не столько для того, чтобы „записывать“, сколько для того, чтобы еще и еще раз развернуть свиток событий, которые в проекции на экране в воздухе за окном из набросков и бело-черных рисунков магически превращаются в большие и живые картины неувядающей реальности, в сущую действительность» (23.Х.1968). Ему самому были удивительны эти переживания. «Я испытываю в мыслях и в воображении, включая сны, состояния, мне до сих пор неведомые», — признается он Ф. Каплан 14 мая 1968 г.

Летом 1971 г. внезапно изменилась технология работы, из письменной она стала устной. По совету И. Берлина к Штейнбергу приехала из Оксфорда молодая исследовательница Эллен Келли. Она хотела побеседовать с ним о своей научной работе, а затем, увлекшись его рассказами, стала регулярно приезжать с магнитофоном. Хотя «Архипелаг» уже был написан, Штейнберг начал свой рассказ заново и диктовал в течение 44 часов в июле — августе 1971 г. Такая работа концентрировала внимание, помогала соединить «сотни фрагментов», но «свидетельствование» о «живых» оставалось тем же; «…опыт этого лета для меня не был опытом бальзамирования и сдачи материала о живых людях в музей мумий, а, наоборот, опытом их как бы чудесного воскресения во всей конкретной обстановке места и времени », — делился он с Ф. Каплан 30 октября 1971 г. В Оксфорде рассказы с пленок переносились на бумагу [73] Следы устного рассказа все же местами ощущаются в повторах и краткости фраз. ; ждали, когда освободится машинка с кириллическим шрифтом; возникали и другие задержки. Только в апреле 1974 г. была получена машинопись последних глав, и автор отредактировал текст. Он был удовлетворен: «Это, несомненно, цельная вещь» (письмо Ф. Каплан от 3 мая 1974 г.).