Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Начинается новая история, которая служит как бы эпилогом моей повести о Вольной философской ассоциации. В самом конце 22-го года, когда я попал в Берлин, я никак не ожидал встретить там Андрея Белого. Я предполагал, что, выбравшись за границу, Борис Николаевич сразу поедет и остановится в городке Дорнах под Базелем, столице антропософии, где жили не только Штейнер с женой, но и ближайшие друзья его и соратники по антропософии. Но он не поехал в Дорнах, а поселился в Берлине. Он стал колебаться в своей глубокой вере в вождя антропософии Штейнера. У него возникла мысль заново начать в Берлине нечто похожее на нашу Вольфилу [436]. В надписях на его книгах, которые он дарил мне тогда, помимо личного доброго чувства ко мне явно выражены чувства «совольфильства». Каково же было мое удивление, когда вскоре после моего приезда в Берлин мне сообщили, что Бориса Николаевича можно всегда найти в кафе «Прагер Диле» [437], что Белый совсем не тот, которого мы знали в России. С ним что-то случилось, произошла перемена [438]… Все, что мне о нем говорили, я чувствовал, было наполовину клеветой. Во всяком случае, было какое-то злорадство, враждебность не только по отношению к Белому, но и ко всему тому новому в русской мысли, к чему Белый принадлежал, из чего он вырос. Враждебность, потому что именно в эмиграции все несчастья русского государства за последнее десятилетие в первую очередь ставились в вину этому передовому, новому направлению во всех областях творчества и политики. А кем бы ни был Белый как писатель, он, безусловно, принадлежал к этому новому, передовому течению. Вначале я надеялся, что в слухах о Белом было больше черной клеветы, чем правды. Не могу сказать, что я пришел в первый раз в «Прагер Диле» с ровно бьющимся сердцем. «Прагер Диле» — кафе в Берлине на Прагер-плац в стиле немецких кафе послевоенного времени, где веселилась разнообразная публика: немецкие патриоты, оплакивающие поражение Германии, вперемежку с русскими эмигрантами, оплакивающими падение царской России. В «Прагер Диле» была площадка для танцев, подавались алкогольные напитки. Когда я прошел через вращающиеся двери «Прагер Диле» и сразу же заметил в углу налево полуседую, лысеющую голову Бориса Николаевича, в тесном кругу очень странных людей, с какими-то, я бы сказал, рылами, а не лицами, у меня сжалось сердце. Подробности этой первой встречи с Борисом Николаевичем в Берлине навеки запечатлелись в моей памяти. Он заметил меня сразу же, когда я подошел чуточку поближе. Первым жестом его был жест недоверия. Я чувствовал, что он смотрит на меня как на привидение: «Не может быть! Здесь? В „Прагер Диле“? На этой танцплощадке — Вольфила?!» Для него я был воплощением нашего содружества. «Уму непостижимо!» Я подошел поближе и увидел, как за его спиной какой-то человек, показавшийся мне не совсем незнакомым, толкнул в бок другого, сидящего рядом на зеленом бархатном диванчике, и кивнул в сторону Белого. Мне показалось, что за ним тут установилась репутация какого-то клоуна. Если не ошибаюсь, кажется, у Леонида Андреева есть клоун, который все время получает пощечины [439]. Белый щупал воздух растопыренными пальцами мне навстречу, как если бы хотел удостовериться в том, что я не привидение. В то же время он как-то все шлепал губами, будто хотел вспомнить какое-то слово и не мог. Я не услышал, а скорее понял, что это было мое имя и отчество. И когда я воскликнул: «Борис Николаевич, дорогой», он назвал меня по имени и отчеству, обнял, и горькие слезы покатились по его щекам. Это была не радость встречи, не оплакивание беды, весть о которой я ему принес, — это было сознание своей собственной беды, слезы стыда за свое положение, за свое несчастье! Когда мы сели с ним за отдельный столик, к нам сейчас же подошел один из сидевших с ним раньше, высокого роста, безупречно одетый человек, и, злорадно улыбаясь, надменно сказал: «По-моему, мы с вами никогда раньше не встречались». Белый засуетился: «Это Илья Григорьевич Эренбург». Эренбург тогда тоже был эмигрантом как будто. Он много раз то эмигрировал, то приезжал за границу честным беспартийным гражданином Советской России. Бог знает, кем он был? Кончил он жизнь прославленным русским писателем. Мне показалось, что по отношению к Белому Эренбург был безжалостен. Мне он сказал: «Я вижу, вы приятели, скажите Борису Николаевичу, что ему вредно так долго засиживаться в „Прагер Диле“». И опять на лице его появилась та же надменная улыбка, как будто он хотел сказать: «Кто бы ты ни был, ты лучшего не заслуживаешь, чем то, чтобы тебя ошельмовать и обесчестить». Думаю, он знал что-либо о нашей совместной работе с Белым. Когда Эренбург ушел, Борис Николаевич сказал: «Вы знаете, я должен еще расплатиться, а потом — на свежий воздух». Когда ему подали счет за напитки за один этот вечер, я понял, что по меньшей мере он должен был быть очень пьяным, а Борис Николаевич страдал сердечными припадками, ему это было вредно. Отчего же он запил? Ясно, что мне не хотелось продолжать наш разговор в этой обстановке. Я только спросил его, где он живет в Берлине. Когда он назвал пансион на Виктория-Луиза-плац неподалеку от кафе «Прагер Диле», я предложил проводить его и сговориться о следующей встрече. Какая это была горькая встреча с председателем Вольного философского содружества, который готов был на риск, чтобы только выбраться за границу! Я понимал, что нечто трагическое случилось с ним здесь, но, вероятно, он сам без лишних расспросов расскажет мне об этом. Шатаясь, Белый прошел это очень небольшое расстояние между «Прагер Диле» и его пансионом. Я боялся пустить его одного по лестнице, но он заверил меня, что его комната всего только на третьем этаже и он без труда доберется туда один. Он как-то все-таки ориентировался. Однако я попросил его: «Борис Николаевич, позвольте я поднимусь с вами по лестнице». Он вдруг заявил: «Нет, нет, я не хочу. Это не Вольфила». Я понял, что мое присутствие все еще внушает ему чувство стыда: «Вот до какой жизни дошел!..» Дверь за ним захлопнулась.

На следующий вечер, как мы договорились, я был у него в пансионе. Он был трезв, он был нормален и сразу же сказал: «Вы помните, когда вы навешали меня в больнице в Москве (будучи еще в Москве, я два раза навестил Белого в больнице, когда он, поскользнувшись в ванне, повредил слегка позвоночник) [440], я вам сказал, что мне необходимо выбраться за границу, потому что, во-первых, моя жена Ася жила там [441], а во-вторых, я должен был повидать Доктора» [442]. Было ясно, что ему необходимо было поделиться с кем-нибудь, кто воспринял бы без злорадства его упоминание об Асе, его оправдание в отрицании антропософии, кто не торжествовал бы, видя падение этого «всезнайки Белого». И Борис Николаевич стал говорить. Он рассказал мне, что получает всю новую литературу, издаваемую антропософским обществом. Что в одной из последних своих работ, «Die Kernpunkte der sozialen Frage» [443], Рудольф Штейнер критикует программу «Dreiteilung» [444]. Как Монтескье разделял политическую власть на три части [445], так и Штейнер придумал разделение государственной деятельности на три функции: экономическую, духовную и, не помню точно, кажется, общественную [446]. Государство не должно вмешиваться в культурную жизнь страны, и наоборот. Что-то в этом роде, приблизительно по Монтескье или, вернее, по Блекстону [447]. Образование Бориса Николаевича в социально-исторической сфере было не так обширно, как в других областях. Все, что он прочитал у Штейнера, казалось ему откровением; только один доктор Штейнер мог додуматься до такого «Колумбова яйца» [448]. Все социальные потрясения послевоенного времени могли бы быть предотвращены, если бы удалось провести в жизнь программу Доктора. Он с таким восторгом рассказывал мне о том, что вычитал из последней книги Штейнера! Однако главное, о чем он говорил, была Ася, а не Доктор. Еще в Москве, во время моего посещения Белого в больнице, мне ярко запомнились два основных момента в разговорах с ним — Ася и Доктор. И вот теперь тут, в пансионе, Борис Николаевич вдруг сказал: «Понимаете, Доктор у меня жену отнял» [449]. С тех пор прошло как-никак почти пятьдесят лет, а я эту фразу как сейчас слышу. И повторяю я эти слова намеренно очень точно, так как друзья Бориса Николаевича по антропософии, когда я им рассказал об этом, уже после его смерти, ничего не возразили, но записали меня в заклятые враги антропософии и отъявленные лгуны, потому что, по их мнению, Белый не мог ничего подобного сказать, а Доктор и не думал отнимать у него жену. Все это сплошная чепуха и недостойная клевета на Доктора, а заодно и на Белого. Хотя сами они, как я услышал непосредственно от антропософов в январе 1925 года, уже после смерти Штейнера, утверждали: «Пожар антропософского храма „Гетеанум“ в Дорнахе в 1922 году был вызван злыми кознями врагов антропософии» — это дословная историческая фраза [450]. Было только неясно, каких именно врагов и какие темные международные силы собирались в корне пресечь антропософию? А Белый конечно же не имел в виду, говоря: «Доктор у меня жену отнял», что доктор Штейнер соблазнил Асю, отнял ее у него, что Ася отказалась от Бориса Николаевича ради Доктора. Для Белого Доктор, маг и чародей, должен был быть ответственным за поступки своих последователей, за все, что происходило с ними. Его волей направлялись действия и поведение учеников. Доктор был ответственен за Асю — свою ученицу. А с Асей случилось нечто очень странное. Она сошлась с молодым, намного моложе Белого и самой Аси, незначительным поэтом Кусиковым [451]. Это был поэт, кавказец, примыкавший к московской группе имажинистов. Оказавшись в эмиграции, он попал в Дорнах к антропософам, где, встретившись с Асей — Анной Алексеевной, урожденной Тургеневой, соблазнил ее [452]. Она не скрывала этого ни от кого, всем это было известно. Люди злорадствовали, наслаждались тем, что Ася Тургенева променяла одного поэта — Андрея Белого на другого — Кусикова. И посему, следуя геометрии Эвклида, поэт Белый равен поэту Кусикову. Хоть бы сказали, что Кусиков тоже поэт, как и Белый. Так нет же, говорили о «поэте Кусикове», недостойном этого звания, как о равном Белому! Так вот, этот самый кавказец Кусиков отнял жену у Бориса Николаевича. И когда Белый попал за границу и узнал об этом от самой героини нового романа, он сказал: «Доктор у меня жену отнял». А как же иначе? Если Доктор распоряжался зубами и насылал на Бориса Николаевича флюсы за тридевять земель, то могли он оставаться безучастным к тому, что разыгрывалось в его собственном Дорнахе? И хотя последователи Штейнера до конца не верили, что Белый приписывал сверхъестественную силу воли их вождю, я-то знал, что он был в этом уверен. И то, что Ася покинула его, Белый объяснял только влиянием злой воли Доктора, главы антропософского движения.