Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Горнфельд рассказал мне также об отрицательном отношении Горького к Достоевскому, которого он считал врагом евреев [519]. Симпатии и антипатии Горького к определенным людям зависели якобы оттого, как они относились к евреям. Если это так, то многое можно объяснить в его отношении к членам нашей группы. Вероятно, он знал что-то, чего даже я мог не знать, о проявлении антисемитизма среди вольфильцев. Блок почти не скрывал своей неприязни к евреям в долгих беседах со мной. Белый еще в 1904–1905 годах напечатал в «Весах» статью «Штемпелеванная калоша», в которой он объяснял, что так же, как каждая хорошая калоша имеет треугольный штемпель, так и все музыканты: скрипачи, пианисты или виолончелисты, должны быть одобрены и признаны еврейскими музыкальными критиками. Иначе их и слушать нечего [520]! Белый хоть и написал эту статейку, но потом очень жалел об этом. После смерти Блока он сам говорил мне: «Мы все прошли через эту детскую болезнь, и все писатели должны пройти через нее, чтобы знать, как это омерзительно». Таким образом, антипатии Горького к некоторым символистам определялись тем, что в них мог быть этот дух антисемитизма.

Уехав тогда из России, я старался нагнать то, что упустил за годы пребывания в России в развитии философии; было достаточно материала, в который я и погрузился с головой. Советских газет я почти не читал, но впоследствии слышал, что в советских сборниках появилось много нового и интересного. Кстати, в книге «История русского советского театра», написанной Адриановым, сыном Зелинского, упомянуто воззвание нашей Вольной философской ассоциации, напечатанное в свое время Мейерхольдом в его «Вестнике» [521]. Это воззвание было полностью перепечатано, были названы наши имена. Может быть, есть и моя статья «О еврейском национальном характере», которую я написал для сборника Алексея Максимовича Горького. Напечатана эта статья или нет, я хотел бы закончить свои воспоминания об Алексее Максимовиче Горьком признательностью ему за то, что эта статья побудила меня значительно позже взяться за работу о национальном характере русского народа, которую я написал по-немецки и напечатал в Берлине в 1928 году. Работа называется «Das Individuum im Alten und Neuen Russland» [522].

Для писателя нет большего удовлетворения, чем обогатить литературный язык новым, открытым им словом. Еще значительно большее счастье для литературного критика открыть и ввести в литературу нового писателя. Вполне естественно, что Разумник Васильевич был доволен и даже горд тем, что он открыл Замятина [523]. В книгах, касающихся литературной деятельности Замятина, я встречал упоминания о его дружбе с Ивановым-Разумником, о том, что Замятин часто ездил к нему в Царское Село. Но я нигде не встретил того достоверного рассказа, который я слышал непосредственно от Разумника Васильевича о том, как был открыт Замятин.

Года за два до войны Разумник Васильевич начал издавать новый толстый журнал типа «Современника», названный им «Заветы» [524]. Редакция, совсем маленькая, тесная, помещалась в центре Петербурга. Штат — совсем крошечный. Вместе с заявлениями на подписку стал прибывать в огромном количестве материал, с просьбами поместить его в новом журнале. Очевидно, потребность в новом журнале была не только у читателей, но также и у писателей, авторов как признанных, так и непризнанных. Справиться с этой хлынувшей волной рукописей было почти невозможно. Рукописи заполняли все столы и углы маленькой редакции «Заветов». Но ее редактор, Иванов-Разумник, был человеком строгих правил и принципов, хотя и не хвастался этим, считая редакторскую честность само собой разумеющейся. Он решил, что оставлять рукописи нечитанными невозможно, по крайней мере необходимо с ними ознакомиться. Большую часть материала, поступающего в редакцию, составляли стихи. Тут дело довольно простое. Берешь — и почти всегда первое же стихотворение убеждает тебя, что рукопись нужно просто вернуть автору. Гораздо сложней с прозой: а нельзя ли с некоторыми изменениями дать возможность новому таланту появиться в литературе? Как же справиться со всем этим огромным материалом?

Не оставалось ничего другого, как привлечь домашнюю рабочую силу. Имелась в виду Варвара Николаевна — жена Разумника Васильевича. Каждый вечер, возвращаясь из редакции домой, Разумник Васильевич стал привозить один или даже два портфеля, туго набитых довольно объемистыми рукописями неизвестных авторов. Вернувшись домой и получив от Варвары Николаевны обед, Разумник Васильевич, как у них завелось, положил на стол рядом с прибором кучу рукописей для своей жены. Варвара Николаевна знала, что Разумник Васильевич строго относится к своим обязанностям. Поэтому, если ей казалось, что в рукописи есть что-то ценное, она докладывала Разумнику. Он иногда шутливо говорил: «Варвара Николаевна, кажется, поймала что-то на крючок своей удочки». Я рассказываю об этом так подробно потому, что хотелось бы отдать должное литературному чутью Варвары Николаевны, очень скромной, не имевшей, конечно, никаких литературных амбиций. В один прекрасный вечер Варвара Николаевна сказала: «Посмотри, тут, кажется, что-то интересное. Странный какой-то язык, но очень своеобразный». Это был один из рассказов Замятина, который впоследствии вошел в первый его сборник «Уездное» [525]. В письме, приложенном к рукописи, было сказано: «Будучи инженером, я привык к точности. И если вы найдете мою рукопись совершенно непригодной, то очень прошу вас не возвращать ее мне, у меня есть копия, но написать хотя бы одно слово — не годится». Разумник Васильевич сразу пришел в необыкновенный восторг от рассказа Замятина: «Да ведь это совершенный самородок! Вот тебе и уральский инженер [526]! А вдруг новый…» Он даже не решился сказать, кто «новый». Так Евгений Иванович Замятин начал свою литературную деятельность. Он был принят в «Заветы». И сразу же за ним установилась репутация писателя, пишущего своим, замятинским языком. Основывалось это главным образом на изобилии провинциализмов, неизвестных, но выразительных, резко и четко определяющих не только образы героев, но и обстановку, и пейзажи, и быт. Для Разумника Васильевича навсегда осталось памятным, что в его семье был открыт новый большой талант. Сам Евгений Иванович, в отличие от писателей, которые не желают признавать ничьих заслуг в своем успехе, не отрицал роли Разумника в своей литературной карьере. При первой же встрече со мной в Петербурге Евгений Иванович сказал: «Очень приятно, я знаю, вы большой друг Разумника Васильевича, ведь он мой Колумб». Назвав Разумника Васильевича своим Колумбом, Замятин как бы признал себя целым материком! Впрочем, возможно, он только считал, что, подобно тому как Колумб открыл Америку, он, Замятин, нашел новый путь к русскому слову, нашел необъятные, неоткрытые ценности в глубинных пластах русского языка. Он их разыскивал, как ищут благородные металлы и алмазы в горных породах Урала.