Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Но в то время, о котором я рассказываю, Евгений Иванович был уже настолько признанным писателем, что Горький собирался назначить его своим помощником и советником по подбору литературы в издательстве «Всемирная литература» [527]. Это было время, когда Горький увлекался идеями спасения и сохранения культурного наследия России. В первые революционные годы, годы больших проектов, когда целью Ленина была электрификация страны, когда он утверждал, что «коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны» [528], Горький находил, что смысл революции есть наука и культура. Литература была для него самым важным и близким делом его жизни. Читать он начал еще в Нижнем Новгороде мальчишкой, и эту страсть сохранил на всю жизнь. Необходимость создания издательства «Всемирная литература» Горький объяснял тем, что русский народ, который, как и он в молодости, читает без разбора и толка, нуждается в руководстве его чтением [529]. По словам Горького: «Как революция должна стать всемирной, так и литература в этой революционной России должна стать всемирной». Кроме того, «Всемирная литература» могла бы послужить одновременно материальной поддержкой для средних литераторов, лишь бы они обладали знанием хотя бы одного иностранного языка. Сначала «Всемирная литература» должна была включать только иностранную переводную литературу. Однако постепенно, после того как Горькому был задан вопрос — разве русская литература не входит в состав всемирной литературы? — Горький решил включить и русских писателей в библиотеку «Всемирной литературы». Боюсь быть неточным, но, кажется, это была идея Евгения Ивановича Замятина [530]. В подборе литературы для библиотеки надо было действовать исключительно осторожно. Были такие, которые настаивали, что ничего реакционного не следует включать в списки «Всемирной литературы». И могло, например, случиться, что если бы этот проект попал в некомпетентные руки, то в списки классиков русской литературы Достоевский, считавшийся реакционером, мог бы не войти. Я слышал от Блока, который с самого начала был привлечен к участию в издательстве «Всемирная литература», что Горький, несмотря на то что много времени тратил на административную работу, собрания, решения, добывание финансов, продолжал читать огромную массу не только русской, но и особенно иностранной переводной литературы.

Во главе русского отдела издательства Горький намеревался поставить Анатолия Федоровича Кони, первоклассного знатока русской литературы, человека с необыкновенно тонким пониманием стиля прозы. В это время Кони уже был маститым членом Академии изящной словесности, однако свой жизненный путь он начал как юрист и на этом поприще прославился. Кони был прокурором, потом обер-прокурором [531]. Его тексты обвинительных речей и дух, которым они проникнуты, был поистине духом новых судебных законов и уставов, где прокурор выступает не только как обвинитель, но и одновременно как защитник обвиняемого. Это очень соответствовало стилю жизни и мысли Анатолия Федоровича. Кони заботился о чистоте русского языка, объясняя, как важно в языке, особенно созданном самим народом, сохранять порядок слов. От него самого я слышал его любимый пример: «Скажите — кровь с молоком — и сразу — красавица — кровь с молоком. А переставьте слово — молоко с кровью — отвратительное что-то. Не о живом думаешь, а об испорченном молоке. А ведь этого многие писатели не понимают. Так переставляют слова, что вместо красоты — одно безобразие!» До революции Анатолий Федорович Кони был сановником на высоком положении и стал одним из немногих, который не отрекся от большевистской революционной России. Конечно, злословили, как и о других достойных людях: «Примазывается, приспосабливается». А мне кажется, что Анатолия Федоровича Кони можно подвести под ту же категорию людей, как Андрей Белый. Конечно, важен и политический строй. Кони всю жизнь был в оппозиции, будь то монархия или большевизм. Кони продолжал лелеять, беречь и развивать русский язык, а против этого, конечно, никто ничего не имел. Как и Шаляпин, Анатолий Федорович был обеспечен особыми привилегиями: лошадью, кормом для нее, экипажем и даже извозчиком [532]. Не ходить же пешком старому человеку! Встречались мы с Анатолием Федоровичем довольно часто. Я открыл, что Кони, этот гуманист, любитель языка и словесности, был в то же время очень острым и строгим критиком русского народа. Как-то одно из наших заседаний происходило в кабинете бывшего директора коммерческого банка около Александрийского театра. С прекрасных, дорогих кресел с удобными спинками и сиденьями, стоявших вокруг стола, кто-то позаботился срезать кожу на обувь. Анатолий Федорович тогда заметил: «Французы говорят — La propriété c’est le vol (Proudhon), а они говорят — Le vol c’est la propriété» [533]. Мне было совсем не ясно, кто «они»? Думал ли он, что большевики срезают кожу с кресел? А Анатолий Федорович разошелся и продолжал: «Вот посмотрите на все их поговорки — „Не обманешь — не продашь“, „Моя хата с краю — ничего не знаю“, — безответственность, воровство, дикость». Кого же имел в виду Кони, кто же эти — «они»? Я спросил одного из знакомых Кони, как это объяснить? Ответ был: «А вы не знаете? Анатолий Федорович — иностранец. Может быть, вы думаете, что Кони — это множественное число от слова „конь“? Ничего подобного. Это название небольшого итальянского городка. Отец Анатолия Федоровича, приехав из Италии, поселился в России и женился на русской балерине Мариинского театра [534]. И вот Кони стал русским. Но, очевидно, революция настолько оттолкнула его от народа, что у него только и остался один язык». Сколько раз впоследствии я наблюдал, как язык заменял людям страну, родину. Белый задыхался без языка, Горький тоже. Но Алексей Максимович умел окружать себя звуками русской речи, где бы он ни был. Анатолий Федорович Кони примирился с тем, что должен был служить русскому языку до конца, но служить русскому народу он, по-видимому, никогда не хотел и не мог. Довольно интересное явление! Я был дружен со многими людьми разных национальностей, народов и культур, но ничего подобного не встречал никогда, ни во Франции, где язык играет очень важную роль, ни в Германии. Культ языка встречался среди народов политически не свободных, борющихся за свою независимость, за освобождение. Например, валлийцы, ирландцы и даже шотландцы стараются искусственно воскресить свой почти забытый язык. В XIX веке существовал целый ряд таких народов. Иногда я спрашиваю себя, может ли существовать такой человек, который владеет пером и является не патриотом своего отечества, не патриотом своего народа, а патриотом языка; патриотизм которого сжался до одной любви к своему языку, до любви к слову, и который оставался бы при этом цельной личностью? Анатолий Федорович Кони был таким человеком. Был Кони небольшого роста, с окладистой бородой, ходил с палочкой, сильно прихрамывая. Он ездил читать доклады о чистоте русского языка красноармейцам и матросам, которые жили в казармах. Это ставило его в несколько неловкое положение при встречах со старыми его коллегами. Однажды, поздней осенью, возвращаясь вместе с Кони с открытого заседания, мы свернули с Надеждинской на Невский. Почему-то извозчик его не ждал на этот раз. Он шел пешком, шаркая ногами. «Вам, наверное, тоскливо с таким стариком идти? — сказал он вдруг. — Погодите, не говорите, не могу — у меня сердце замирает». Он присел на ступеньки парадного входа в дом на Невском. «Вот смотрите, ведь, может быть, я уже не поднимусь с этих ступенек». Очевидно, у него начинался сердечный приступ. Он покачал головой и, помолчав, добавил: «Вы будете свидетелем того, как моя жизнь оборвется…» Но он не умер. Он еще довольно долго прожил и написал, как я впоследствии узнал от Исайи Берлина, еще два больших тома своей серии «На жизненном пути» [535]. Я их не читал, но знаю, что в разговорах Анатолий Федорович упоминал множество людей и всегда находил для каждого необычайно точные слова, напоминавшие мне иногда старинные силуэты, которые в XVIII веке француз Silhouette вырезал из черной бумаги — не совсем живые люди, но резко очерченные, сохраняющие своеобразие личности [536]. Общество любителей русской словесности, основанное Кони, звучит старомодно [537], но Анатолий Федорович оживил его для меня, и я люблю слово «словесность» именно потому, что Кони любил русскую словесность.