Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Евгений Иванович Замятин был прямой противоположностью Гумилеву. Очень положительный, очень точный, всегда с карандашом в руках, скорее молчаливый, чем разговорчивый, писавший замечательными самоцветными словами, Евгений Иванович внушал всем, общавшимся с ним, мысль о том, что надо держать ухо востро по отношению к нему. Но Замятин, так же как и Гумилев, в конце концов тоже погиб преждевременно, очень преждевременно. Мне пришлось уже за границей не только еще раз встретиться с Замятиным, но и получить через него последние живые приветы от оставшихся в России друзей. Было это в Берлине в 1931 году [563]. Совершенно неожиданно для меня позвонил по телефону Евгений Иванович Замятин. Я чрезвычайно обрадовался, забыл все намеченные на этот день дела и условился встретиться с ним в кафе, неподалеку от Байришер-платц. Пришел Замятин вместе со своей женой Людмилой Николаевной, которую я раньше никогда не встречал [564]. Перед самым отъездом из России Замятин побывал в Царском у Разумника Васильевича, который попросил Замятина передать мне привет: «Скажите ему, что мы все-таки не унываем, и я не жалею, что не эмигрировал». Евгений Иванович стал рассказывать о себе, о наших друзьях, как и почему он уехал из России. Он был бодр и очень рад, что оказался на свободе. Евгений Иванович с большим удовольствием рассказывал о том, как вдохновляют его произведения Салтыкова-Щедрина. Он восторгался очень меткой сатирой Щедрина в «Помпадурах и помпадуршах», где один из героев считает, что должен бороться против крамолы, но вдруг обнаруживает, что сам крамольник, и кричит, что его следует арестовать, «я — крамольник» [565]. Как Евгений Иванович радовался, восторгался тем, что он сумел внести некоторые добавочные подробности в толкование и представление о щедринской помпадурщине! Замятин считал, что если на Невском он вдруг повстречался бы с Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным, они, не сказав ни слова, подмигнули бы только друг другу: «Знаем, мы оба — умные». Я вспомнил при этом, что Василий Васильевич Розанов говорил: «Людей умных мало. Мне думается, если бы я встретился с Толстым, то оказалось бы, что я не глупее его». Заговорили об устройстве Замятина за границей. Из газет я знал, что Замятин был автором театральной сатиры и даже помогал ее ставить в театре [566]. Знал я также, что ему простили его очень умную и острую сатиру на военный коммунизм [567]. Я спросил Евгения Ивановича, есть ли у него здесь какие-нибудь связи, рекомендации, и быстро понял, что Замятин предполагал, что легко сможет здесь продолжать свое дело: если по-русски и не удастся печатать, то ведь можно переводить на немецкий или французский. Я подумал о том, что Алексей Максимович Горький, у которого были большие связи, поможет, вероятно, Замятину устроиться за границей. Евгений Иванович неохотно говорил со мной об этом, может быть, был связан обещанием? Он продолжал настаивать на том, что самое главное для него — это что он оставил Россию.

Среди рассказов о многих наших общих друзьях Евгений Иванович сообщил мне нечто очень существенное о нашей общей доброй приятельнице Ольге Дмитриевне Форш. Она все еще жила в Царском и стала признанной советской писательницей [568]. Замятин говорил, что Ольга Дмитриевна держится достойно, не идет на компромиссы до известного предела. «Представьте себе, мы уже распрощались с Ольгой Дмитриевной. Расцеловались. Она подробно наказала, кому и что передать. Я уже повернулся к ней спиной, как вдруг она, очевидно, вспомнив что-то, позвала: „Евгений Иванович, Евгений Иванович, ни за что не забудьте ко всем моим приветам Аарону Захаровичу прибавить, что, если он, паче чаяния, в какой-нибудь советской газете встретит мое имя среди подписавшихся под смертным приговором кому бы то ни было, пусть он знает и помнит, что это подлог, что я лучше погибну, но не подпишу такого заявления“» [569]. Это были ее последние слова ко мне. В одном из произведений Ольги Форш описывается время, когда мы были вместе в Петербурге, а в одном из героев она изображает меня под каким-то другим именем [570]. Я не доискивался и до сих пор не знаю, так ли это. Меня очень обрадовало то, что Ольга Дмитриевна хотела, чтобы кто-то знал о ее «заклятии», что благодаря приезду Замятина именно я узнал об этом. Ведь Ольга Форш не только была единственной писательницей из разумниковского гнезда, признанной в большевистской России, она также была одобрена Горьким. (Отчасти она была тоже находкой Разумника.)

Очень скоро, как и другие сугубо русские писатели, в частности Андрей Белый и Горький, Евгений Иванович Замятин ощутил, что ему не хватает воздуха в Европе — душно. Германия того времени была накануне фашистского переворота. Ни одна дверь для Замятина в Германии не открылась. Его выслушивали вежливо, откланивались и даже не обещали дать ответа, могут ли его идеи пригодиться в Германии. Я знал о затруднениях Замятина через моего дальнего родственника, который имел связи в театральном мире и мире кинематографии [571]. От него я и услышал, как один из директоров немецкой кинематографической фирмы, который интересовался произведениями Замятина и читал их на немецком языке, сказал ему: «Вы очень русский, вас нельзя приспособить к нашей жизни». И вот, как в свое время Борис Николаевич Белый, Евгений Иванович стал перед вопросом: не ехать ли ему обратно? Человек он был трезвый, решение следовало принимать строго рациональное. И когда мы встретились снова, наедине, он спросил, что я думаю о его устройстве с женой в Германии. Зная и чувствуя суть характера Замятина, я ответил отрицательно и передал ему слова директора одной из самых крупных кинематографических фирм о том, что он чересчур русский. «Да ведь вы и сами это знаете, — прибавил я, — умные люди здесь, в Германии, знают и понимают положение вещей не хуже, чем мы с вами». К сожалению, угроза фашизма в Германии казалась Замятину пропагандой советской прессы, но он все-таки сказал: «Я готов верить вам, что в Германии теперь не место для меня. А может быть, Франция? Что вы думаете?» — «Конечно, я не могу и не чувствую себя вполне компетентным советовать вам что-либо, но мне кажется, что ваше место не в той Европе, которую я довольно хорошо знаю». — «Попытаю все-таки счастья в Париже, а не выйдет, пожалуй, придется вернуться», — заключил Евгений Иванович. Мы распрощались. Замятин уехал во Францию и вскоре умер. Человек он был еще совсем молодой, с большим жизненным потенциалом, любивший свое творчество, которое доставляло ему почти детскую радость. Но и во Франции не оказалось места для такого замечательного и талантливого человека, писателя с таким необыкновенным языком, языком Евгения Ивановича Замятина! Значит, по логике, Замятину следовало вернуться в Россию. Очевидно, он этого сделать не мог. Сообщений о причинах его смерти я не читал [572]. Думаю только, — это моя гипотеза, которую и не следовало бы, может быть, громко высказывать, — Евгений Иванович Замятин испросил и получил благословение на свой конец! Нарочно говорю это так неопределенно.