Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Вполне естественно, что такой человек, как Анатолий Федорович Кони, мог бы быть кладом для Максима Горького в его «Всемирной литературе». Вот если Кони возьмется за это дело, лучшего судьи и не нужно! На предложение Алексея Максимовича Кони сказал: «У вас дело большое, на много лет, а я человек старый, вы возьмите кого-нибудь помоложе, вот, например, Замятина». Так Анатолий Федорович сыграл роль свата, сведя Замятина с Горьким. В издательстве «Всемирная литература» Замятин сразу стал ведущим его членом не только в подборе русских авторов, заслуживающих, по его мнению, достойного места среди образцовых российских писателей, но и в подборе иностранных писателей и даже поэтов. Этой работой Замятин заинтересовал другого мастера словесности — Николая Степановича Гумилева.

Николай Степанович Гумилев, вождь акмеистов, был тоже очень строг в выборе слов. И ему хотелось обогатить русский язык, хотя вводить неологизмы в язык поэзии значительно труднее, чем в язык прозы. Николай Степанович соперничал с Блоком за место ведущего поэта в современной русской поэзии [538]. Однако Иванов-Разумник считал, что Гумилев не только не может ставить себя на один уровень с Блоком, но что его бюрократизм в поэзии, пожалуй, даже исключает его из поэтического царства. Николай Степанович имел причуды, иногда, может быть, даже не литературного характера, которые действительно носили оттенок какого-то поэтического бюрократизма. Известно, что Гумилев в молодости служил в армии. Незадолго до Первой мировой войны он был послан в Абиссинию с военной миссией. Оттуда Николай Степанович привез первый томик своих стихов, навеянных экзотикой Абиссинии [539]. В одном из этих стихотворений описывался «изысканный жираф», что послужило причиной для Иванова-Разумника свою критическую статью о поэзии Гумилева назвать «Изысканный жираф» [540]. Николай Степанович в каком-то смысле напоминал изысканного жирафа, с тонкой шеей, очень легкого на подъем. Мне пришлось с ним впервые столкнуться в Доме литераторов на Бассейной [541]. Там находилась столовая для тех литераторов, которые не имели другой возможности получить хотя бы одно горячее блюдо в день. Они, как правило, находились под покровительством комиссара народного просвещения Северной коммуны, включавшей кроме Петербурга несколько северных губерний: Новгородскую, Псковскую и другие. Комиссаром этой коммуны была Лилина [542], жена Зиновьева [543]. Зиновьев, конечно, являлся магом и чародеем этой коммуны — маленький Ленин и Троцкий в одном лице. Вероятно, под влиянием Горького Лилина сочла необходимым снабжать питанием полуголодных литераторов. Никто не интересовался, откуда берется картофель для распределения между членами-литераторами, лишь бы был съедобный. Дом литераторов помещался в очень небольшом особняке на Бассейной. Случилось однажды мне сидеть там за столом против Гумилева. Я тогда не был еще знаком с ним, но Николай Степанович почему-то знал о моей связи с Разумником Васильевичем. Гумилев без всяких церемоний, сразу, через стол протянул мне руку и сказал: «Вы ведь друг автора статьи „Изысканный жираф“»? — «А вы — Гумилев? Давно читаю ваши стихи». — «А я вот вашу статью прочитал». Это была моя статья о новом и старом искусстве [544]. В сборнике, не помню, как он назывался, издаваемом Домом литераторов, была рецензия на эту статью [545]. Таким образом, «Изысканный жираф» Иванова-Разумника познакомил нас. Казалось бы, что через меня Гумилев постарается возразить Иванову-Разумнику на его статью. Ничуть! «А вы во всем сходитесь с Разумником? с Блоком?» Я ответил ему по-французски, весь вид и манера Гумилева как-то невольно вызывали желание вставить «bon mot»: «Chacun pour soi, et Dieu pour nous tous» [546]. Лицо Николая Степановича расплылось в широкой улыбке: «Я так и думал, что мы с вами сойдемся». И тут же начал говорить: «Вот когда обнаружится, что самый умный большевик — это Троцкий, тогда все пойдет по-иному. Вы знаете знаменитое изречение Троцкого, что Красная армия как редиска, извне — красная, а внутри — белая?» [547]Я тогда еще совсем не знал ничего о Троцком [548], и он мне тут же пояснил: «Вот армия и спасет Россию. Красная армия, во главе которой станет новый Наполеон. Бонапартизм!» И это Николай Степанович открыто и громко говорил в небольшой комнате, полной совершенно незнакомыми людьми. Хотя Гумилев и шепелявил немного, он говорил зычно и вполне отчетливо, как если бы нарочно хотел, чтобы все его слышали. Я пытался его остановить — неужели он не понимает, что тут нельзя так говорить? «Многие думают, — сказал я, — что революция пойдет по примеру французской и все кончится Бонапартом. Но для бонапартизма нужен Бонапарт, а я его не вижу». Мне все хотелось отвлечь Гумилева от его неосторожной бравады, и я напомнил ему, что когда спросили Льва Толстого уже после выхода «Войны и мира» о возможности русского Бонапарта, он ответил, что Наполеон в России возможен, но только это не будет военный генерал, а какой-нибудь журналист или политический деятель. Но Николай Степанович не унимался: «Вот вы говорите, что невозможен бонапартизм без Бонапарта. А Бонапарт у нас уже есть! Это маршал Красной армии Тухачевский» [549]. В 1921 году, под командованием Троцкого, Тухачевский участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, а потом и сам был ликвидирован [550]. И Гумилев стал в подробностях говорить о том, что нужно сделать для продвижения кандидатуры Тухачевского в Бонапарты [551]. Это было до такой степени странно, что у меня даже возникло подозрение, не хочет ли Гумилев меня спровоцировать? Не является ли он провокатором? Но разве провокатор ведет себя так? Или, может быть, он считает, что имеет дело с идиотом? Было непонятно и все-таки немножко боязно как-то за него самого. Полчаса подряд, ни больше ни меньше, Николай Степанович рассказывал об идее единовластия, монархии, как она должна быть восстановлена; о том, что сердце всякого государства должно биться в груди, украшенной знаками военных подвигов; о том, что настоящий святой, охраняющий Россию, — Георгий Победоносец; что найдется, наконец, какой-нибудь еще неведомый кавалер Георгиевского креста, который вместе с Тухачевским организует новую армию в традициях старой царской [552]. И необходимо также поддерживать идею монархии: «Мы устраиваем панихиды по членам погибшей царской семьи». Он назвал церкви, где служат панихиды по «рабу Божьему Николаю, сыну Александра», а также и по всем четырем его дочерям. Почему-то он не упомянул царицы. Сидевшие вокруг стали прислушиваться, но, очевидно, полагали, что тут читают какой-то отрывок из повести. Понемногу стали расходиться. Мы остались одни. Я уверен, что если бы среди нас нашелся какой-нибудь чекист, он обязательно остался бы. Итак, Николай Степанович проявил как заговорщик необыкновенную смелость изысканного жирафа, которому все нипочем! Главное держаться так, чтобы, благодаря длинной шее, возвышаться над прочим зверьем. В конце Николай Степанович сказал: «Простите, я немножко заговорился. С вами я хочу поговорить совсем о другом. Вы ведь читаете Библию в оригинале? Для этого вы мне и нужны. Если ничего не имеете против, я дам вам свой адрес. Загляните как-нибудь вечерком, я вам подробно обо всем расскажу». Так что у Гумилева была своя литературная цель, а монолог о грядущем бонапартизме был только предисловием. До того как я посетил Гумилева, я поделился своими странными о нем впечатлениями с Эрбергом и Разумником Васильевичем. Константин Александрович заметил: «Я всегда говорил, что есть две категории людей, которых я не переношу: инженеры и офицеры. Николай Гумилев — офицер; был и остался». Разумник же Васильевич добавил: «Вы думаете, это случайно? Он ведь необыкновенно неумный человек. Весь его акмеизм можно свести к недостаточной развитости ума. Его соперничество с Блоком — бессмысленно, даже глупо. То, что вы рассказываете о Гумилеве, подтверждает поведение глупого человека, „офицера“, как говорит Константин Александрович. Гумилев, как в бою на фронте, на передовой, хочет показать свою храбрость. Он желает свергнуть большевиков их же средствами — хочет подходящего офицера, который поведет Красную армию против большевиков. А главное — не боится, подготавливает переворот — и не боится». — «А зачем он позвал меня? Как выдумаете — пойти?» — «Конечно, вот увидите, у себя дома Гумилев будет вести с вами разговор, в котором не будет ни капли политики. Будет какая-нибудь литературная выдумка». Интонация голоса Разумника Васильевича была спокойной, раза два он потянул свою трубочку с махоркой и добавил: «Жираф». Мне не нравилось в нем это пренебрежительное отношение к людям, но в Разумнике Васильевиче это было.