Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

«Что это значит?» — прервал я его, чтобы наскоро противопоставить этого мученика-одиночку жизнерадостным «сектантам» из Уругвая. «Очень просто. Мне случайно попала в руки книга неизвестного мне автора, Леона Шестова, с год тому назад. В это время я страшно себя ненавидел и страшно презирал людей вообще. Я раскрыл книгу наугад. Бросились в глаза имена Достоевского, Ницше. И произошло нечто совершенно небывалое. Фразы были простые, мысли тоже несложные, все как будто даже скучновато, и вдруг мне захотелось плакать. Стало бесконечно жаль себя и всех людей, и все мироздание, и я вдруг понял, что нельзя никого осуждать, даже самого себя, как бы я ни был развратен и виноват. Этого, конечно, не было в тексте, но как-то исходило из него, как заклинание между строками. Я слышал голос наяву, доносившийся со страниц книги: а ты проснись, а ты не спи, а ты и во сне бодрствуй!.. Я не мог удержаться и расплакался. С тех пор я с Шестовым. И я могу жить, и могу верить, и могу надеяться… Вот только любить я еще не могу. Но с Шестовым и этому научусь!»

Наши продолжительные беседы в последующие дни убедили меня, что дело в данном случае шло не о случайном совпадении «катарсиса» блуждающей души, подготовлявшегося, по-видимому, постепенно, с чтением французского перевода какого-то неизвестного русского автора, а что он сам, этот автор, призван был действовать «очистительно» на запутанный ум и запятнанную совесть. Невозможно отметить на полях книг Шестова красным карандашом, какие именно афоризмы или изречения его заряжены такой взрывчатой духовностью; не отчеркнуть ногтем ни одной такой фразы, ни одного эпитета! Но глаза при чтении его книг непроизвольно соскальзывают в узенькую белую полоску между строк, и там-то, сквозь строчки, и открывается прищуренному глазу просвет в иной мир. Поколение, предшествовавшее Шестову, не могло этого видеть; не видели этого ни его ровесники, ни шедшее за ними поколение, к которому принадлежал и я. Но в нас уже что-то было задето, и мы не могли пройти мимо него равнодушно. Когда около пятидесяти лет тому назад мне пришлось в Петрограде, ставшем под властью палача-опричника Петерса [773]на время снова «Пе-терс-бургом», писать для литературного сборника статью «О развитии и разложении в современном искусстве» [774], я причислял Шестова к глашатаям и проповедникам «разложения». Уже тогда, однако, я посмел выразить надежду, что разложение, дошедшее до крайности, обратится в свою противоположность и откроет просторы для нового изначального синтеза. Случайная встреча со случайным восприемником шестовской очистительной вести, перед грядою снежных вершин, отозвалась во мне внезапным возрождением собственной юношеской мечтательности.

«Значит, — думал я, сидя в аэроплане, уносившем меня из Швейцарии, — и это возможно. Шестов — явление безвременья и продукт разложения, но он же и предвестник, и предтеча того, что грядет за веком всечеловеческого кризиса. И идущие на смену нам поколения это чувствуют. Если бы вся его писательская деятельность имела лишь одно это последствие — исцеление одной-единственной души, ставшей невинной жертвой всемирного кризиса, — как не признать, что этим одним погашены все недочеты в произведениях и все житейские долги Льва Исааковича. Так, как он пришел с того света на помощь своему правнуку из Бельгии, так мог прийти на помощь лишь сын человеческий, облеченный призванием во Имя!»

Пока я жив, я продолжаю свои беседы с Львом Исааковичем. Содержание их, однако, не задевает того основного, на чем зиждется жизнь человеческая. В этом отношении господствует полное согласие. И если бы я был вызван на Страшный суд по делу Льва Шестова и его сочинений, все мои показания были бы в его пользу и против Князя Обвинителя. Не могу судить, пригодится ли мой набросок портрета с натуры для приобщения к «делу», но я писал его, не только подражая живописцам, но и как откровенное личное послание многолетнему спутнику.

Лондон 1968–1969 гг.

19-IX-1910

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Сегодня на квартире Вашей я узнал, что, прежде чем повидать Вас, мне следует письменно попросить у Вас разрешения на это. Я последние два года занимался стихотворными опытами, но за все время не мог согласиться с самим собой в их оценке. Между тем опыты мои сильно мешают мне в моей философской работе, которую я считаю успешной; я очень хотел бы услышать Ваше слово о моих стихах: оно, вероятно, решило бы участь этого моего увлечения, и я или обратил бы на него серьезное внимание, или же постарался бы отделаться от него. Если Вам не представляется невозможным найти для меня несколько минут, чтобы просмотреть несколько моих строф — то я буду Вам очень благодарен за разрешение к Вам явиться.

Не лишним, может быть, будет прибавить, что родился я в 1891 г. и что около трех лет я систематически занимаюсь философией в немецких университетах — самые важные факты из моей биографии.

Кроме суббот, и в следующей неделе, кроме вторника и среды, я все дни свободен.

P.S. О Вашем отказе я сумел бы заключить из отсутствия ответа.

Адрес мой: Москва, Мещеринское подворье, А. Штейнбергу

Воскресенье 12 мая [19]12 г.

Heidelberg, Unt.: Neckarstr. 42

Высокоуважаемый Валерий Яковлевич!

В позапрошлом году я обращался к Вам в Москве по поводу своих стихотворных опытов; я не знаю, сохранилось ли еще в Вашей памяти то впечатление, которым Вы тогда со мной поделились, но, тем не менее, я решаюсь еще раз обеспокоить Вас по тому же поводу.

Мне кажется, что я успел с тех пор немного подвинуться вперед в своих стихах: исполнение стало гораздо больше приближаться к задуманному, чем раньше, и выраженные стихами мысли и чувства мне легче теперь признать своими, чем прежде. И все же я по-прежнему не знаю, должен ли я верить себе, пусть только в своей сравнительной оценке. А между тем, как и тогда, вопрос этот не является для меня праздным. Поэтические достижения враждебны философским исканиям; путь поэзии, может быть, и труден, но короток; пути же философии, я чувствую, теряются в последнем будущем одной человеческой жизни. Вот почему трудно искренне и с одинаковой силой любить и красоту, и истину. Я хотел бы еще в ближайшие годы окончательно решить для себя этот вопрос. В настоящее время меня интересует одно: остается ли вопрос открытым или он уже предрешен. Если я ошибаюсь и ныне так же неудачно выражаюсь стихами, как и два года тому назад, тогда мне, конечно, не следует искать разрешения высоких загадок в красивых сочетаниях слов. Но как знать, ошибаюсь ли я?

Мне кажется, я достаточно ясно сказал о своем деле. Если я решаюсь во второй раз занять Ваше внимание таким чисто личным делом, то только потому, что не знаю, кто мог бы лучше Вашего повлиять на мое мнение в этом вопросе, и еще потому, что встретил такое любезное отношение с Вашей стороны в прошлый раз.