Леонид Млечин - Сталин VS Троцкий

«Сами мраморные колонны скажут тебе, что дело здесь крепкое. Туго двери открываются в Цеку: всей силой надо приналечь, чтоб с воли внутрь попасть. Вошел. Два вечных — днем и ночью — два бессменных, очередных часовых: ваш билет? Нет? Пропуск. Потрудитесь взять у коменданта. Обращение рассчитано на международные визиты: самому покойнику Керзону не к чему придраться. И думаю я: «Это наши-то, сиволапые? Ну и ну!»

Пропуск-билет провел меня сквозь строй. Я у лифта. Забились втроем в кабину и промеж себя:

— Вам куда? А вам? А вы, товарищ? Я в агитпроп; я в отдел печати…

Или не попал я в ящик — мчу по массивным лестницам скоком, бегом, лётом, пока не смучаюсь на четвертом этаже…

Я забираюсь все выше, выше — мне надо на 6-й этаж. Миную агитпроп, отдел печати, приемную секретарей ЦК — там тишина изумляющая. Дохожу. Пройду по коридорам, где ковры, где такая же, как всюду, тишь и чистота. Да, ЦК — это штука! Это настоящая и сильная штука! Какая тут мощь — в лицах, в походи, в разговорах, в самой работе, во всей работе этого гиганта, этого колосса-механизма! Какая гордость и восторг охватывают тебя, когда увидишь, услышишь, почувствуешь эту несокрушимую мощь своего штаба. Идешь и сам могучий в этом могущественном приюте отчаянных, на все решившихся людей, не дорожащих ничем — ничем не дорожащих ради того, чтоб добиться поставленной цели. Да, это дело. Это штука.

Здесь не пропадешь — тут воистину в своем штабе! Эх, ЦК, ЦК: в тебе пробудешь три минуты, а зарядку возьмешь на три месяца, на три года, на целую жизнь…»

Дмитрий Фурманов писал это искренне, безо всякой иронии. Он восторгался новым партийным штабом. На людей со стороны атмосфера в здании ЦК производила другое впечатление. Вот взгляд женщины-художника:

«Первое, что меня поразило в этом учреждении, — поразительная чистота и какая-то молчаливая скупость, если можно так выразиться. Скупость слова, скупость движений, ничего лишнего».

Она призналась Сталину, что была «смущена». Довольный Сталин рассмеялся:

— Небось, струсили, испугались?

— Не струсила, а просто бежала сломя голову, так показалось жутко у вас.

— Я очень, очень доволен, — сказал Сталин, — так и надо.

Сталин быстро овладел основными механизмами управления. Но даже став генеральным секретарем, Сталин не был первым человеком в партии. При Ленине в чиновничьей иерархии он занимал третье место — после Ленина и Троцкого. Об этом свидетельствует рассылка партийных и правительственных документов. Скажем, на секретных материалах Главлита (цензура) значилось: «Настоящий бюллетень разослан следующим товарищам: 1. Тов. Ленину. 2. Тов. Троцкому. 3. Тов. Сталину. 4. Тов. Каменеву…»

Иосиф Виссарионович был щедро наделен качествами, которыми природа обделила других советских руководителей, — решительностью и жестокостью. Только не все это сразу заметили.

В квартире поэта Демьяна Бедного, которая была чем-то вроде клуба для высших сановников, Федор Шаляпин впервые увидел Сталина:

«Я не подозревал, конечно, что это — будущий правитель России, «обожаемый» своим окружением. Но и тогда я почувствовал, что этот человек в некотором смысле особенный. Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало очень веско — может быть, потому, что это было коротко.

— Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чем было уже говорэно много раз…

Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет храм Христа Спасителя, почту или телеграф — что угодно. В жесте, движениях, звуке, глазах — это в нем было. Не то что злодей — такой он родился».

Осенью 1932 года на квартире у Горького писатели встречались со Сталиным и другими руководителями партии. Попросили Сталина вспомнить что-то интересное о Ленине. Бухарин предложил:

— Ты рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключен в склеротической камере для смертников — ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на политбюро.

Сталин неохотно, но с достоинством сказал, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:

— Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне — я не знаю, в шутку или серьезно, но я вам рассказал как серьезную просьбу, — чтобы я принес ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе.

«Вы самый жестокий член партии» — эти ленинские слова Сталин произнес даже с оттенком некоторой гордости.

Сталин постоянно и упорно доказывал окружающим, что он знает больше всех, видит дальше всех и понимает то, что не в состоянии понять другие. Сталин потрясал посетителей фантастическими познаниями в разных областях жизни. Причем казалось, что он все это знает давным-давно. Никто не догадывался, что Сталин тщательно готовился к каждой встрече и каждому заседанию. Секрет раскрыл один инженер уже в наши годы. Накануне большого совещания Сталин пригласил этого инженера к себе и долго расспрашивал обо всех достоинствах и недостатках важного изобретения. А на следующий день поразил участников всесоюзного совещания своими техническими познаниями.

Он не хотел, чтобы кто-то видел в нем обычного человека. Для других он мог быть только вождем. Эту роль он играл талантливо и убедительно. И никому не позволял заглядывать за кулисы.

Писательница Галина Серебрякова пишет, что Сталин удивил ее «низким ростом, щуплостью и узкогрудостью. Чрезвычайно изрытая оспой кожа на его лице была какого-то серо-кирпичного оттенка. Низкий, заросший, как бы «надвинутый» на брови лоб и свисающий нос придавали лицу грубое, жестокое выражение…»

И при такой неудачной внешности Сталин заставил восхищаться собой всю страну. Это было особое искусство. Федор Шаляпин говорил об этом:

«Надо иметь талант не только для того, чтобы играть на сцене; талант необходим для того, чтобы жить. Оно и понятно. Роль человека в жизни всегда сложнее любой роли, которую можно только вообразить на театре.

Если трудно сыграть на сцене уже начертанную фигуру того или иного человека, то еще труднее, думаю я, сыграть свою собственную роль в жизни. Если я каждую минуту проверяю себя, так ли пошел, так ли сел, так ли засмеялся или заплакал на сцене, то, вероятно, я должен каждую минуту проверять себя и в жизни — так ли я сделал то или это? Если на сцене даже отрицательное должно выглядеть красиво, то в жизни необходимо, чтобы все красиво выходило…