Леонид Млечин - Сталин VS Троцкий

Надо уметь играть царя. Огромной важности, шекспировского размаха его роль. Царю, кажется мне, нужна какая-то особенная наружность, какой-то особенный глаз. Все это представляется мне в величавом виде. Если же природа сделала меня, царя, человеком маленького роста и немного даже с горбом, я должен найти тон, создать себе атмосферу — именно такую, в которой я, маленький и горбатый, производил бы такое впечатление, как произвел бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас на все мое царство:

— Вот это царь!

А если атмосфера не уяснена мною, то жест мой, как у бездарного актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и из гущи народа сдавленно и хрипло вырывается полушепот:

— Ну и царь же!

Не понял атмосферы — провалился».

Сталин не провалился. Он умел внушать любовь, благоговение и страх. По коридорам Кремля шел размеренно, спокойно, причем смотрел не на того, кто с ним здоровался, а куда-то вдаль, впереди себя. Выражение лица было столь значительно, что люди думали: наверное, голова у него занята какими-то особыми мыслями, до которых нам, смертным, и не додуматься никогда… Это был холодный расчет умелого актера и режиссера в одном лице. Сталин не выходил из своей роли небожителя, не позволял себе расслабляться — даже тогда, когда ему было по-настоящему плохо.

Мысль о том, что вождя должно воспринимать как царя, многим приходила в голову. Скульптор Марина Давыдовна Рындзюнская в 1926 году работала над бюстом Сталина. Надежда Сергеевна Аллилуева высказала естественное пожелание, чтобы скульптурное изображение мужа получилось максимально похожим. Рындзюнская возразила и обратилась к Сталину:

— Я работаю не для семьи, а для народа. Вот, например, у вас подбородок имеет линию уходящую, а я вам сделаю его вперед, и так все остальное. Мы с вами жили при царе — помните, как народ, проходя мимо портрета царя, искал, хотел видеть и понять по изображению — почему он царь. А теперь я хочу, чтобы публика, проходя мимо моего изображения, поняла — почему вы один из наших главков.

И Сталин оценил правильный подход скульптора:

— Вы совершенно правы.

Люди увидят его не таким, каков он есть, а каким он должен быть. Скульптор профессиональным взглядом ухватила важную особенность его внешнего облика:

«Точно вылитая из одного металла, с торсом, сильно развитой шеей голова, со спокойным твердым лицом… Сила, до отказа поражающая и захватывающая, с крепко сидящей головой, которая не представляешь себе, чтобы могла повернуть направо и налево, только прямо и только вперед».

Галина Серебрякова описала Сталина, увиденного в Большом театре:

«Маленькие, с желтыми белками глаза излучали необыкновенную силу, впивались, жгли, гипнотизировали… Необъяснимое чувство тревоги перед этим рябым неулыбчивым человеком все нарастало во мне. Равнодушно пожав мою руку и неторопливо вынув изо рта трубку, он заговорил с кем-то рядом. Затем первым прошел вложу, сел в уголке один и, казалось, весь отдался чарам гениальной увертюры Бородина.

Много в годы молодости встретилось мне людей, знаменитых и неведомых, недюжинных и посредственных, разных, и, однако, ни один не произвел такого большого и вместе с тем тягостного впечатления, как Сталин. И несомненно одно: это ощущение возникло не теперь, после всего пережитого, оно зародилось в минуты первой встречи и определить его можно только одним словом — смятение…»

Считалось, что главный талант Ленина — невероятный дар упрощения. Сталин в этом смысле был еще талантливее. Серые и малограмотные партийные чиновники слушали его как оракула. Они ощущали себя полными ничтожествами в его присутствии, боялись его. Попав у Сталина в фавор, на время получали частицу его безграничной власти. И понимали, что без него лишатся своих хлебных мест: придут к власти другие люди и найдут себе более толковых и способных помощников. Поэтому партийные секретари и аппаратчики горой стояли за Сталина. А он ловко манипулировал своей гвардией, периодически пугая их своей отставкой. Но они и помыслить себе не могли жизни без вождя.

27 декабря 1926 года Сталин написал записку:

«Прошу освободить меня от поста генсека ЦК. Заявляю, что не могу больше работать на этом посту, не в силах больше работать на этом посту».

Новый состав ЦК испугался: как же они останутся без Сталина? Упросили остаться.

Сталин понимал, что правитель должен быть загадочен. Таинственная краткость и сдержанность, царственная величавость, неспешность движений, скупость жестов и недосказанность повышают авторитет власти. Поэтому он принимал ограниченный круг людей, почти не ездил по стране, редко выступал.

22 июня 1926 года Орджоникидзе писал Кирову из Тифлиса:

«Дней тринадцать Сосо был у нас. Время провели не очень плохо, только извели его приставанием выступить. Один раз удалось его форменно изнасиловать и заставить выступить в железнодорожных мастерских. Народу было не меньше шести-семи тысяч. Встретили его великолепно. В Баку не удалось затащить — побоялся выступления, а надо было».

Вождь не скупился на похвалы своим опричникам. Выступая на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда, Сталин говорил:

— Все наши люди состоят из интеллигенции, это надо вбить в голову. Интеллигенция у нас должна быть солью земли. Раньше издевались над интеллигенцией, что она считает себя солью земли, а на самом деле пустышка, потому что она служила не земле, а небу, не народу, а эксплуататорам. У нас, наши кадры, мало сказать, что они бывшие рабочие, бывшие крестьяне. Коль скоро товарищ Шкирятов ушел от станка и стал заниматься в Центральной контрольной комиссии, вы уже интеллигент. Я извиняюсь (смех в зале). Никому дела нет, кем вы были десять лет тому назад, а вы сейчас интеллигент.

Шкирятов с готовностью откликнулся:

— Правильно, товарищ Сталин, я с вами согласен…

Сталин привел самый фантастический пример нового интеллигента. Матвей Федорович Шкирятов, которого вождь, извинившись, назвал интеллигентом, служил по ведомству партийной инквизиции и вел борьбу с Троцким. Мало того, что он был безжалостен и жесток, Матвей Федорович никогда не учился и грамотой не овладел. Сохранились некоторые его письма того периода.

10 октября 1927 года он писал Орджоникидзе (цитирую без правки):

«Здравствуй дорогой Серго.

Пишиш и и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтеш. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней, отдых провел все время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму, приехал среду, окунулся в работу, а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживаеш все эти соббытия происходящие здесь.