Скотт Макконнелл - Айн Рэнд. Сто голосов

Расскажите мне о визите в Америку Норы, сестры Айн Рэнд.

Айн была очень взволнована приездом Норы, она сняла для сестры и ее мужа Феди квартиру в своем доме. Айн подарила ей телевизор, у нее была привезенная из России памятка: рисунок женщины, который Нора сделала молодой девушкой. Айн любила его, потому что изображение было очень стилизованным. Она выставила его на очень заметное место, однако Нора не заметила этого.

Как сестры общались между собой?

С течением дней стало очевидно, что Нора и Федя не вписываются в нашу жизнь, и им не слишком нравится то, что они видят вокруг себя. Они были мрачными. С ужасом узнав о том, что Нора не испытывает особого отвращения к России, Айн рассказала об этом нам с Леонардом. Нора считала, что будущее ее надежно обеспечено в России, то есть у них были пенсии и все предоставляемые правительством льготы. Когда стало ясно, что Нора предпочитает страну Советов свободе этой страны, Айн пришла в ярость. Она испытывала глубочайшую скорбь — она считала, что потеряла вновь обретенную сестру — но, осознав чувства и ощущения Норы, Айн не захотела иметь с ней ничего общего.

Нора и Федя хотели вернуться домой. Они не хотели платить здесь за те вещи, которые «предоставляло» им советское правительство. Им не нравилась наша свобода выбора, они не хотели выбирать. Они хотели вернуться в безопасный уголок своей диктатуры. Муж Норы чувствовал себя не слишком хорошо, у него был сердечный приступ, кажется, ему пришлось обратиться к врачу. Конечно, Айн заплатила за все. Она была очень щедрой женщиной.

Было ли в отношениях Айн Рэнд и Норы нечто хорошее? Они встретились как любящие сестры?

Нет, едва ли, потому что Нора не была ценителем или мыслителем, a Айн ценила в людях только эти качества. Когда, например, Нора не отреагировала на то, что Айн считала ее достижением — на этот ее небольшой рисунок — Айн отреагировала негативно.

Как один из авторов выпускавшегося Айн Рэнд журнала Объективист расскажите мне о вашем общении с ней в качестве редактора.

В этом плане я больше помню общение с ней Леонарда, чем собственное общение. Но могу описать вам ее редакторскую манеру, почти что ангела — очень терпеливого, целенаправленного и делового. Она не редактировала; она делала предложения и не запрещала авторам предлагать собственные соображения. Во-первых, она была бесконечно терпелива в том плане, что каждую подробность следует объяснить и растолковать. Все, начиная с абзацев, точек и запятых и кончая смыслами, обсуждалось и изменялось. Однако никакие изменения не делались без согласия автора. Она растолковывала все. Редакторские обсуждения затягивались на часы.

А когда мисс Рэнд сердилась во время философских дискуссий, извинялась ли она потом перед теми своими друзьями, на которых пал ее гнев?

Да, после взрыва она говорила: «Пожалуйста, поймите, что я сержусь не на вас. Моя реакция направлена на ту идею, которую вы защищаете». Она всегда говорила, что раздражает ее идея, а не человек. Айн придерживалась того мнения, что всякая вещь, начиная от произведений и кончая личными взаимоотношениями, может быть реально исправлена, и дискуссия является средством такового исправления. Так что все обсуждалось, обсуждалось до бесконечности.

Чему вы научились у Айн Рэнд как у редактора?

Самое главное, что она сделала, это научила меня связывать абстракции с конкретными подробностями. Я хорошо развивала сюжет, если взять, к примеру, мою статью о Марченко [300] Рецензия на Мои показания Анатолия Марченко в журнале Объективист, июль 1970 года. . Я хорошо справилась с изложением его истории. Я достаточно хорошо владела понятиями объективизма и потому умела выделять абстрактные положения, однако в то время они существовали у меня как бы сами по себе. Эта трудность в мышлении и писательском мастерстве требовала связать то и другое вместе. Ну а у нее никакого разделения между абстракциями и конкретикой не существовало. Она была великолепна — и это еще слабая оценка — в этом деле. Ее редакторская практика научила меня большему, особенно тому, как надо думать, и далее: как перелагать свои мысли в текст, что составляет еще один шаг.

Кстати, перечитывая недавно собственные статьи, я заметила отпечаток, оставленный Айн — мой стиль был очень и очень четким и конкретным. Прилагательные можно заметить у меня нечасто. Урок ее заключается в том, что конкретика рождает абстракции. Не надо говорить, что все было «чудесно». Написанное на бумаге, это «чудесно» не значит абсолютно ничего без подкрепляющей его конкретики. К вашему восклицанию необходимо добавить факты. И именно это я увидела в своем тексте. Я была настолько конкретна, что по моему тексту можно было рисовать картинку, в чем, несомненно, проявилось влияние Айн.

Сочиняя для нее статьи, вы должны были сперва представить план или какие-нибудь наметки?

Нет. Мы обсуждали тему. Потом я бралась за дело и представляла какие-нибудь наброски. Отношение Айн к сочинительству требовало затрат времени. Никакая спешка не допускалась. Если вопрос упирался в какое-нибудь слово, приходилось при необходимости просиживать часа по два, обсуждая, какое именно слово следует предпочесть. Поэтому я всегда испытываю некоторое раздражение, когда слышу, что кому-то там не хватает времени на литературную работу.

Будучи редактором, она оказывалась и соавтором, поскольку начинала упорно обозревать статью до тех пор, пока в чем-то не убеждала ее автора. Процесс представлял собой рациональное обсуждение, и кто-то должен был победить, а кто-то проиграть. Варианта, требующего просто положиться на ее слово, не существовало, как нельзя было и сказать: ладно, сделаю. Она считала, что сам процесс предполагает объективный подход и имеет свои плюсы и минусы, достоинства и недостатки. Очень плохая статья гибла немедленно. Она подавала это так: статью можно пустить в дело, однако сперва следует доработать. A доработка означала труд.

А что вы обсуждали на предварительной стадии?

Мы обсуждали главную идею и необходимые моменты, а потом уже дома следовало рассудить, что логично, а что нет. Поскольку я все время находилась в ее квартире, обсуждение идеи не было для меня пустой формальностью.

Сколько же набросков вы делали?

Четыре, самое большее шесть. По-разному. По Марченко был один, может быть, два, но это самая малость. По более конкретным темам, как например рецензии на книги, хватало и одной, но более абстрактные темы требовали большего.

Почему вы писали статью только о Марченко, но не о других диссидентах?

Потому что он написал книгу Мои показания, которую я прочла. Он был удивителен в том плане, что был рабочим, как бы типичным коммунистическим человеком. Советы могли ткнуть в него пальцем и сказать: «Вот рабочий — он верит всему». И вот передо мной оказывается крестоносец, диссидент, ставший в тюрьмах интеллектуалом. Благодаря своему происхождению он оказался другой породы, чем остальные диссиденты, такие как Сахаров и Даниэль. Все они знали друг друга и были о нем очень высокого мнения. Он был очень настоящим.