Олег Белоусов - Это мой город

Иногда ночью, либо под утро, когда посещают особенно бритвенно-острые мысли, шарахнет по мозгам: «Да, полно задаваться! Мой, город! Мой, город! Никакой он тебе не твой, ибо где-то в его сером зазеркалье живет и бдит недреманным оком некий Смок, который и является настоящим хозяином этого города». Смок – стар, но око у него молодое, резкое, он ничего не пропускает мимо своего внимания, все фиксирует, реагирует мгновенно и остро,– От сих, до сих – тебе позволено, резвись, а от сих – не моги! Тут уж не твои пенаты, тут моя воля!..

Стоит дать волю этим мыслям, как понимаешь – этот Смок родом из стародревних преданий, он был всегда, изменялся, менял окраску, было у него то две головы, то восемь, то шесть лап, то четыре, он умел либо огнем полыхать, сжигая все живое и здоровое, либо фосгену подпускал, что бы все вокруг казался непорушенным, однако и живым не являлось. Люди мы, конечно, серьезные в сказки не верим, однако стоит только, допустить существование этой фантастической пачвары – многое в собственном сознании становится на места, многое в собственных поступках видится по иному и, что удивительно, многое в поступках иных людей, тоже воспринимаешь иначе. Начнешь раздумывать, начнешь проводить розыск в этом зазеркалье – понимаешь, никакого зазеркалья не существует это больное сознание поколения, искривленное, изуродованное, но существующее не вне, а внутри каждого из нас. Вот и выходи Покати-горошком на Калинов-мост, вот и вступай в битву с самим собой.

Пусть простит меня Лена Данейко за заимствование из ее интервью с Леонидом Градовым: «Задумывалась двухъярусная Площадь Времени, по которой можно проследить развитие архитектуры Беларуси, начиная с первых ее шагов до сегодняшнего дня с учетом национального колорита. По периметру площади строилась композиция из реставрируемых зданий, представляющих историческую ценность. Все три года, пока было остановлено строительство, я выполнял функцию не только главного архитектора проекта, но и сторожа. Охраняли каждый камень, из которого планировалось вымостить площадь. Хотели выложить ее булыжником, лежавшим в те далекие времена. Собирали все в буквальном смысле по кирпичикам». Пусть простит меня Леонид, человек, который с полным правом мог бы сказать про Минск – «Это мой город!», но хочу спросить,– Леня, а что помешало, почему не осуществлено?– То, что было сделано, а это нулевой цикл, на который истрачено до $ 500 тыс., просто засыпали землей…

Буду настойчив,– Кто приказал засыпать, почему отменили, отчего известный каждому минчанину район Переспы, тот самый, где стояли старые минские мельницы, потом бисквитная фабрика, превращен в нечто круглое лысое и невыразительное? Знаю, господин Григорьев, который в свое время был главным архитектором Минска, а нынче, оттуда из Москвы (куда уехал, будучи по рождению и по менталитету москвичем) пытается навязывать нам свое видение и понимание архитектурного лица нашего города, именно сюда на Переспу «посадил» памятник А.С. Пушкину, автором которого является. Господин Григорьев прекрасно знает наш город. В свое время он был активным противником застройки Троицкого предместья и Верхнего города, называя все, что там находится «нужниками» и, предлагая снести «все старье». Только не нужно спекулировать на имени Пушкина. Александр Сергеевич, к Минску никакого отношения не имеет, равно, как и к Беларуси, кроме одного,– как-то посетовал, что мало вешали белорусских инсургентов, вешали бы побольше, поменьше бы их служило у Наполеона. Но, бог с ним, история нашей земли такова, что разобраться в ней без пол-литры и в самом деле сложно. Дело, в другом – элегантный фат, господин Григорьев, приехавший в Минск на выучку и на ловлю «счастья и чинов», чины поймал, но, будучи уже гражданином другого государства, считает позволительным для себя, диктовать свою волю, выбирая место для собственного творения и, уничтожая при этом, старинную минскую застройку, один нулевой цикл которой стоил пол миллиона долларов. Согласитесь, без вмешательства Смока из зазеркалья, в этом случае не обошлось.

Или вот такой пример… Писал я как-то о порушенной и уничтоженной Немиге. Дело прошлое, история не знает сослагательных наклонений, однако из того же серого зазеркалья пришел факс. Просто, знаете, не письмо, а факс с разъяснением, что господин Белоусов, чересчур много себе позволяет, и не мешало бы ему объяснить… приструнить его. Факс был без обратного адреса, но с подписью. Подписал его архитектор, господин Сардаров, который счел необходимым, проинформировать, что господин Чантурия, которого я поминал в своей заметке, доктор архитектуры и теоретик реконструкции минского центра, никакого отношения к уничтожению Немиги не имел. Согласен с господином Сардаровым – приказов доктор Чантурия не отдавал, но главным научным специалистом, консультантом и советников у начальников, которые приказы отдавали, являлся не один десяток лет. И именно его теория о необходимости проведения транспортных дублеров главной минской магистрали и решила судьбу уникальной улицы – Немиги. Факс господина Сардарова в защиту господина Чантурия, был из офиса того самого Смока, в котором давно и основательно отработана система «сдержек», тех, кто не верит, что ничего на этой земле ни исторического, ни культурного не было, следовательно и хранить нечего и беречь не стоит. Я никак не мог понять, почему никто из минских стариков не помнит здания Казанского храма, что стоял на площади Мясникова, равно, как не впомнят и о шестиэтажном, пожалуй, самом крупном в довоенном Минске здании – отеле «Европа», который стоял на месте нынешнего кинотеатра «Победа», как не помнят о блестящем довоенном архитекторе Лаврове, который построил в Минске общественно значимых зданий ничуть не меньше, чем знаменитый Лангбард и, которые рушили и перестраивали уже на моей памяти. Среди них – университетский городок, мединститут, комплекс зданий первой клинической больницы.

Кто-то скажет, зачем хранить старье – сломать и построить заново! Таким отвечу,– Ломать не строить! Облик города может меняться, но меняться он должен медленно, не коверкая менталитет людей, живущих в нем. Тогда не будет случаться, как с замечательным белорусским живописцем Маем Данцигом, который вырос в доме, что стоял, возле Казанского собора. Мальчиком сидел он на широченном подоконнике, разглядывая проезжавших по Немиге балаголов, впитывая их неповторимую речь, их манеры, их «строи» и, который, до сего дня недоумевает – кому помешал его родной дом, почему, вот этот, который стоял рядом, так и стоит, а его дом снесли. Кто– то, убежден, для мальчика Данцига существование его дома было абсолютно безразличным, что, приехав из эвакуации, он не обрадовался сохраненному старому минскому дому, в котором (ну, надо же!) висел на стене, там, где его забыли, стремительно покидая родовое гнездо, рисунок отца, сделанный еще в дореволюционной студии. Вот эти оборванные человеческие нити – они тоже из офиса Смока. Триста лет он разрывал кружева этих нитей, Смок понимал, что из маленького Мая не вырастет народный художник Беларуси Май Вульфович Данциг, если в его сердце не останутся крики балаголов, их ломовые платформы, стародавняя улица Немига. Понимал, что я не смогу назвать этот город своим если всю жизнь не буду помнить торговавшего керосином в самом начале Немиги, старого Львовича, с его чудными медными, мерными черпаки, не буду вспоминать послевоенные минские кабачки, в которых на пустых бочках расставляли стаканы и инвалиды фронтовики и приехавшие из эвакуации беженцы. В Минске была традиция этих кабачков, в которые наши матери, чего стесняться! было, иной раз посылали, нас, подшиванцев,– Пойди, забери отца, хватит ему там вождаться…