Олег Белоусов - Это мой город

Олег Белоусов

Это мой город

Эти слова вырвались у меня совершенно случайно в одной из передач «В баре «У Олега»…

Вырвались и запомнились…

Я стал размышлять – насколько нахально с моей стороны подобное заявление, и понял – нисколько!..

Этот город и в самом деле мой. Мой – ровно настолько, насколько и Ваш – каждого, кто родился здесь, вырос, прожил жизнь, обрёл друзей, семью, похоронил родных…

И всё-таки, в чём то он только мой… Потому что жизнь и память у каждого своя…

Я обрёл себя в этом городе на улице Красноармейской в бараке, в котором папе дали комнату в 16 квадратных метров, из которой он сделал четырех комнатную квартиру. В ней, в разное время, хорошо пожили все наши родственники – мамина Слуцкая родня – дядя Коля, которому отшибло ногу под Кенигсбергом и, проторговавшийся в Слуцке, он вынужден был сбежать в Минск, и тётя Галя, которая, вернувшись из немецкого плена, привезла с собой мужа сибиряка-сапёра Афанаса, и Валентин – шелапут, проигравший в Слуцке отцовский дом в карты, и Виктор – умница, доктор экономических наук, директор НИИ, мой самый любимый и самый близкий дядя…

Живала в этой «квартире» и вся папина родня… Первой приехала тётя Катя с мужем Василём, тоже безногим фронтовиком. Приехала из Ташкента, в который она была выслана после лагеря, потом из Сталинграда, после окончания Сталинградского политехнического, приехала младшая папина сестра тётя Маша с мужем Николаем – тоже фронтовиком-инвалидом…

Не жил в нашей «квартире» на Красноармейской только один мамин брат – Аркадий – он унаследовал «батьковщину», дедушкин дом в Слуцке.

Из всех старших родственников в живых остались только тётя Маша, полсотни лет преподававшая начерталку в политехническом, да тётя Галя, которая за полученную от немцев компенсацию, открыла коммерческий ларёк, с доходов от которого и живёт худо-бедно…

По семейным преданиям, я знаю, что был зачат в каком то подвале в Будапеште, ближе к концу войны, когда мама и папа прошедшие вместе от Москвы до Австрии, поняли, что скорее всего останутся живы и поэтому мама, старший лейтенант медицинской службы, не стала делать очередной аборт и четыре месяца до Победы, когда её дембельнули в виду явной беременности, вынашивала меня тайно во фронтовом медсанбате…

Вообще, фронтовая история родителей – семнадцатилетней девочки и тридцатилетнего недоучившегося студента Академии художеств, старшины разведроты, оттянувшего до войны шесть лет лагерей и отправившегося, имея “бронь”, на фронт замаливать неведомые грехи перед родиной – отдельная песня, к которой, вольно или невольно, я буду постоянно возвращаться в этих заметках, поскольку без неё и вне её, многое в моей жизни будет совершенно непонятно.

…На Красноармейской был, как мне казалось, огромный двор (скорее всего пустырь), несколько бараков, двухэтажный каменный дом, в котором жили офицеры и специалисты, сараи и огороды…

Огороды тогда были, по-моему, у всех, поскольку без этих нескольких грядок на душу послевоенного населения выжить было немыслимо. Выжить вообще было немыслимо…

Папа, протолкавшись около года в большой маминой слуцкой семье Бугаревичей, попробовав перехватить у деда Спиридона сапожный бизнес, попробовав писать портреты, вернувшихся из эвакуации богатых слуцких евреев, попробовав поискать шанс на “ридной неньке” Украине и поняв, что всех, кто сидел до войны, не взирая на ордена и заслуги, метут по новой, спрятался в разбитом Минске. Шатался по пивным, в надежде найти работу, которую и нашёл встретив в пивной полковника Алфимова, большого начальника военной строительной конторы, который там же в пивной, узнав, что тощий и не пьянеющий старшина-разведчик до войны закончил два курса скульптурного факультета Ленинградской Академии художеств, назначил его ни много ни мало – главным скульптором Белорусского военного округа. Эта работа позволила перевезти маму из Слуцка, дала ей возможность поступить в медицинский институт, получить знаменитую “квартиру” в бараке, несколько грядок, дровяной сарай и, в конце концов, натурализовать меня в Минске, заложив ещё в младенчестве ощущение, что я хозяин этого города…

Заложить это ощущение не составляло никакого труда, поскольку все мы, послевоенные подшиванцы, это чувство воспринимали естественно – ни яслей, ни детских садиков не было в помине – улица была нашим воспитателем, первым учителем, старшим другом, а город был ограничен с одной стороны крутым берегом Свислочи, в которой мы летом купались, по льду которой зимой катались на гнутых из стального прута “козах” , а весной лакомились корешками зеленеющего в затоках аира, с другой стороны – частными домами улицы Лодочной, где были сады и огороды не чета нашим… С середины лета, когда созревал лук и до поздней осени, когда вызревали яблоки – нашим основным занятием, геройством и болью были набеги на эти огороды и сады… Там же на Лодочной происходили и основные драки… “Лодочные” пацаны строго охраняли зону своего влияния и простая прогулка по их территории была довольно рисковым мероприятием…

Господи, какой она казалась далёкой – Лодочная… Почти другой конец города!..

Мама, как боевой офицер-фронтовик имела право без экзаменов поступить в институт. И для начала поступила в Университет на журналистику. Однако через несколько месяцев сообразила, что это не для неё и отнесла документы в медицинский.

Я и сегодня не понимаю, как ей удалось его закончить. До сих пор помню как гремит наше главное богатство – трофейная зингеровская швейная машинка с ножным приводом. Мама по ночам шила платья, которые мы днём с тётей Катей продавали на базаре, который находился в конце Красноармейской, и на котором в обмен на платья, по коммерческой цене можно было купить хлеб, молоко, картошку, квашеную капусту – основной рацион минчан…

Зингеровскую машинку, кстати, мама решилась продать, когда я заканчивал Университет (факультет журналистики, кстати). Папа за памятник Ленину в Бобруйске получил большие деньги и мама устроила сногсшибательный ремонт в нашей квартире на Московской, где мы жили с 1950 года, выбросила всю старую мебель – железную супружескую кровать с панцирной сеткой, побитую осколками, самодельный буфет, смастерённый знакомым столяром, бамбуковые этажерки, кадки, в которых росли фикусы и огромная китайская роза и на их место поставив безумно модные “хельги” и полированные шкафы из ДСП. Тогда же решилась судьба швейной машинки. Мне было поручено свезти её в мебельную комиссионку, что я и сделал, сообразив, что пару рублей с этой трансакции совершенно запросто будет зажилить.