Олег Белоусов - Это мой город

Спасибо тёте Кате – она поняла мою детскую, неожиданную любовь к этой несчастной козочке и рискнула многим – мама была девушкой крутой…

Козочка жила у нас с неделю – потом исчезла…

Мне дурили голову, рассказывая, что она забралась в сарае за поленицу дров и я долго-долго ходил к задней дощатой стене сарая слушать, не заблеет ли там моя любимица…

Она не блеяла…

Очень надеюсь, что тётя Катя ухитрилась её продать, и мы её не съели…

Однако и эта боль забылась, прошла.

Умение забывать – неоценимый дар от Господа!

Равно, как и умение помнить!..

Со временем границы города стали постепенно расширяться, открывая новые горизонты…

Вначале в городе появилась папина мастерская… Нужно сказать, что постоянной мастерской у него не было ещё долго. Было много временных – на объектах – на педкорпусе ( в строящемся пединституте, для которого папа лепил бюст Ушинского), потом в аэропорту – эта была довольно долго и именно с ней связана одна история, которая произошла уже в новой квартире на Московской…

Антиобледенители на самолётах в то время работали используя чистейший медицинский спирт. И естественно спирта у нас в доме было хоть залейся. Постоянно стояла огромная двадцатилитровая бутыль, которая закрывалась тяжёлой резиновой пробкой. Как водится на халявный спирт постоянно собиралась шумная компания молодых скульпторов. Постоянные пьянки маму достали и однажды, при всей честной компании она спустила в унитаз 20 литров спирта. Два дня в доме была напряжёнка и тяжёлое молчание. Потом рассосалось, спирта больше в доме не было, но запах папиной мастерской, запах мокрой глины, дерева, гипса – запах мастерской скульптора остался со мной навсегда. И сейчас, когда я вижу папу во сне, я чувствую этот запах въевшийся в каждую пору его тела…

Потом город и моё мировоззрение обогатились ещё одним понятием – «творческая работа»…

Это слово произносилось очень уважительно по вечерам, когда папа поздно не возвращался домой.

Мама говорила:

– У папы творческая работа!..

Что это такое я не понимал до тех пор, пока мы не пошли смотреть эту самую творческую работу.

Мама надела своё лучшее платье, немыслимую велюровую шляпку с букетом, папа – галстук и мы пошли в кинотеатр Дома офицеров, в котором на подиуме у входа в кинозал стояла папина скульптура «Партизан на допросе».

Гордо выставив вперёд ногу, со связанными за спиной руками, в распущенной рубахе и в кубанке партизан был исполнен достоинства и презрения к оккупантам.

Именно эту работу папа и лепил по ночам.

Я был безумно горд, что папина «творческая работа» стоит в самом популярном по тем временам месте Минска в фойе кинотеатра Дома офицеров.

Город стал расширяться с появлением в нашем доме новых людей. Это были молодые скульпторы – прошедшие войну и закончившие какие-то специальные учебные заведения, или успевшие завершить образование, прерванное войной.

Сегодня я понимаю, что толклись они в нашем доме по одной простой причине – мы имели квартиру – какую ни какую, а всё таки квартиру – все остальные и дядя Вася Полийчук, и братья Марик и Лёва Роберманы и Андрей Заспицкий были холостяками, ютились по углам и мамино хлебосольство (в данном случае уместней было бы сказать «бульбосольство») было для них спасительной отдушиной в том немыслимо нищем и голодном быту.

Самым весёлым был дядя Вася…

Он умел, ухватив меня за руки просунутые между ног, как то совершенно невообразимо перевернуть в воздухе и поставить на ноги. Это было почти чудо и завидев его я нёсся к нему с поросячьим визгом, чтобы испытать и ужас и счастье от этого простенького кульбита.

Мне кажется, что и женился он из всей компании первым. Может быть я что то и путаю, потому что свадьба его очень широко и громко гулялась в нашей же квартире.

С папиными друзьями была связана и первая обида и первое ощущение иерархического неравенства.

Мы дружили семьями с архитектором Валентином Ивановичем Гусевым. У него было два сына – Володя, чуть старше меня, и Витя – чуть моложе… Они жили на Ульяновской, в большом доме, во дворе которого было много сараев, лазить по которым составляло немыслимое наслаждение и великую тайну.

Неожиданно эти визиты прервались и на долгие годы. Почему, я понял подслушав через ширму ночной разговор родителей. Оказывается Валентин Иванович был назначен на какую то должность – чуть ли не главным архитектором Минска – и его супруга в мягкой форме дала понять маме, что теперь они номенклатура и дружба с нами ниже их социального статуса.

Вовку Гусева я иногда встречаю и сейчас – пожилой, потёртый он из всех сил старается сохранить отблеск того самого статуса.

Потом в доме начали появляться мамины подруги по институту – маленькая, белокурая Аня со своим парнем невообразимо длинным и тощим Иваном – после института они уехали врачевать жителей Старобина и тётя Наташа Павловец – невообразимая красавица, бывшая партизанка. Её, как сейчас говорят, «бойфренд», впоследствии муж – дядя Володя Ивашин вызывал всеобщее почтение, поскольку учился в каком то ужасно перспективном учреждении то ли Университете, то ли партшколе и должен был стать видным партийным начальником.

Видным партийным начальником дядя Володя не стал, но до проректора Университета дорос и, надо отдать ему должное, пару раз выручал меня по крупному.

Первый раз, когда меня первокурсника факультета журналистики в 1961 году, должны были по доносу руководителя литобъединения в газете «Знамя юности» исключить из Университета и из комсомола за антисоветские стихи и второй – уже на пятом, когда я намертво «зарубился» на защите диплома с председателем Госкомиссии, редактором «Звязды» и членом ЦК КПБ Пыжковым.

Город для меня географически чрезвычайно сузился, но духовно стал невообразимо шире, когда в 1950 году родилась моя сестра – Таня.

Правда Таней она стала через полгода после рождения, до этого была просто девочкой. Ни одно из имён к ней как то не «прилипало» до тех пор, пока родичи не написали на бумажках самые разные имена и не рассыпали эти бумажки на её одеяльце. Она ухватила Таню…

Город сузился потому, что уходя на работу и на учёбу папа и мама оставляли меня с сестрой и я, которому и самому то ещё не исполнилось пяти должен был за ней присматривать – кормить, пеленать, укладывать спать…

Таким образом моя вольница была резко ограничена, но в памяти не сохранилось ощущения досады или раздражения от этого.

Напротив я был безумно горд доверием и ответственностью, которые свалились на меня.

Всё было так разумно и естественно – папа должен работать, мама – учиться, я – присматривать за сестрёнкой.