Степан Титов - Два детства

— Выпрягай, — сказали мужики и воткнули вилы в навоз. — Иван гаркает на обед.

Затомилась душа, спарилось тело. В речку бы перед обедом! С разбегу плюхаются в прохладную воду тела, как накаленные добела болванки металла. Бурлит, пенится омут, плещет брызгами о берег.

Стал сын отцу под бороду — посылай в борозду.

Я отвел коней на ночное пастбище и направился домой. Перекинутые через плечо узды припахивали конским потом. На душе мирно и светло. Тихий вечер над коммуной. Приятно оттого, что прошел мой трудовой день в поле за плугом, что Руслан не терял борозды и Филя Бочаров ни разу не поругал за огрехи. Завтра опять шагать по лощеной борозде, чувствовать себя хозяином двух сильных лошадей, вышагивающих загоны.

Сходил к мельнице, выкупался и уже поднимался на взлобок, когда заметил учителя, возбужденно шагавшего в мою сторону. Белая косоворотка расстегнута, правая рука далеко отмахивает назад, левая припадает к груди, ерошит черные волосы на голове. Я шагнул к соснам, тоже сошедшим с дорожки, чтоб пропустить учителя.

— Нет, друг мой, — послышался его голос за деревьями. — Какими словесными выкрутасами ни обряжай фальшивую мысль, мишура жизни не заменит! Вот и крестьяне это разглядели. Не нравится твой товар — не обессудь! Не принимают его читатели.

Увидев меня, он попятился, замахал на меня рукой.

— Стой, не шевелись! — командовал он, заходя в сосновую поросль. — Это ты? Мне вначале показалось, что на нестеровского «Варфоломея» наткнулся. Но теперь вижу — не он, а «Захарка» Венецианова, только у того на плече топор. А я распалился насмерть: спорю с одним писателем. Жаль, коммунары заняты на срочных работах! Вот я и пошел к соснам, им толкую. С природой беседовать надо: ее целесообразность помогает понять, где фальшь, где правда. Давай сядем на землю. Древние греки заметили, что земля придает силу человеку, когда он к ней прикасается. А я еще думаю: она охлаждает фантазеров и вытягивает из головы дурь. А? Как ты думаешь? Ох, этому писателю полезно посидеть: у него лучше получится!

Сидим на высоком берегу у подножия сосен лицом к солнцу. Внизу речка ведет неторопливую жизнь, шумит приглушенно за плотиной, опустив со слива выгнутый зеленоватый ломоть упругой струи.

— Что делаешь? Пашешь. Это надо, — говорит он, провожая глазами птицу, опускающуюся в береговой тальник. — Отправилась на ночь… Завтра опять в полет… Опять труд… Какое это могучее средство обновления жизни! Вот и Брюсов про это же толкует:

Ух, какая простая и красивая мудрость жизни! Труд представляется мне чудесным ювелиром, способным оправить человека в такие грани, когда он загорается внутренним светом, лучится, восхищая окружающих, проходит по жизни сияющим самоцветом.

Осмысливаю слова учителя. Вспоминается скульптура «Строители городов», где человеческие фигуры полны усталости и раздумья. От этого лощеные ручки моего плуга, блестящий лемех, укладывающий рыхлый пласт в прохладную борозду, стали значительнее, и сам себе я показался совсем взрослым и нужным. Словно спохватившись, учитель спрашивает, показывая на мою голову:

— Голова-то, голова чем занята во время работы? Ничем! Это уже плохо, совсем никуда. Кони тащат плуг, руки и ноги у тебя работают, а голова бездельничает! Не годится. Не люблю пустоголовия. В природе всякий пустоцвет засыхает, а если он появляется среди людей — тогда плохо: тогда выходят оболтусы да лоботрясы, один вид которых — мерзость! Вот я тебе и толкую, что голова у человека — это венец, а он должен быть всегда светлым и должен всегда работать. Земля наливает тебя физической силой, как гонит речной берег сочный ивовый прут, а вот душу свою должен растить сам! Надо что-то придумать для головы, непременно надо.

Противоположный увал закрыл солнце и потемнел сам, потушив сочные краски на завитках тальника. Над речкой поплыли волокна тумана.

— Давай послушаем природу, — предложил учитель, устраиваясь на траве. — Какой чудесный бальзам для расходившихся нервов!

Приглушенно шумит на мельнице вода. Потревоженная слабым дуновением, вспыхивает просвеченная солнцем березовая листва. С обрыва на закат смотрят голубеющие бубенчики чертополоха.

— Океан красок и звуков… Красива извечная борьба света и тени! Музыка… Ты слышишь музыку?

Учитель откидывается на руки, смотрит в вершины леса, где держится еще в нагретой хвое теплый свет, слушает.

— Слушай, воображай. От такой красоты в тебе должна петь музыка…

— Не слышу.

— Но, но! Не дури, говорю. Неумно упрямиться. Заставь воображение работать. Бетховен подслушивал у природы мелодии и мысли своих произведений.

— Но я не слышу. Какой я Бетховен?

— Дурья голова. Нельзя себе жизнь калечить. Вырастешь, как вон тот чертополох. Он красивый, но сухой, жесткий — ни трава ни сено. Заставь голову работать — увидишь и услышишь. Давай попробуем вместе. Вон дрожит в вечернем свете на вершине лист. В небе по малиновой груди облака ходят цветные тени. Это уже целое вступление к вечерней симфонии! Не всякий может быть Бетховеном, — это верно, но понимать музыку надо всем, чтоб наслаждаться ею, отдыхать с пользой. Звук и цвет — это два лишних окошка в душе человека. Обзор-то какой! Гляди-ка, гляди, как сосны торжественно положили смычки на контрабасы. Низкий звук поплыл к речным берегам. А вон дрожат кисточки камыша — это же скрипка! От берега пошла волна. Так на виолончель и просится. Все это надо уметь видеть, понимать, любить. Душа у человека от этого станет многозвучная! А то можешь век прожить, а душа-то на ладошке уместится, будет не больше рукавицы.

…— Вставать бы надо, сын, — слышу я снизу голос матери. — Совсем развиднелось, до солнца недалеко.

Летом я сплю на чердаке на хрустящих камышовых циновках. Здесь хорошо послушать перед сном летнюю ночь, сюда же первыми залетают бодрые звуки лесного утра, только я их просыпаю. Матери жалко будить меня. Она босая стоит перед лестницей на вышке, переступает ногами, смотрит на чердачный лаз.

— Вставать бы, сынок, надо. Дело-то вон какое у тебя… А сон-то об эту пору — самый сон сейчас у ребятишек. К подушке прижимает…

Я проснулся, но не могу пошевелиться. Поднимаюсь на колени, тру ладонями голову и падаю лицом в подушку, чтоб продолжить прерванное блаженство.

— Жарко будет сегодня. Скотину надо до оводов накормить. Днем искупаешься, доспишь… Хвалит тебя председатель. Приемистый, говорит, парень. Это он отцу про тебя вчера сказывал.

Жалко матери ломать мой заревой сон, но поднимать меня надо. Мать начинает рассказывать.