Степан Титов - Два детства

Умолк голос. Полный месяц удивился наступившей тишине, принялся заглядывать в окна домов, подсвечивать стволы берез. Коммуна спала и не знала, что усталый победитель идет досыпать ночь. По лесной дорожке месяц разбросал мне под ноги монисто ярких бликов.

— Не суетился бы ты, отец, раз не можешь, — говорит мать. — Полежи — отойдет. Взяток откачал. Какое теперь заделье на пасеке?

Отец сидит на кровати, натаскивает рубаху на худое тело. Лопатки остро прорезываются зачатками крыльев.

— На волю мне надо… В избе я долго не оклемаюсь, да и голове тут неспокойно.

Стоит тепло. Все заполнил недвижный воздух. Небо приподнялось над полями, раздвинуло к посветлевшим увалам грудки облаков, ласкает притихший лес, удивляется обилию земли, яркому цвету озимых, опоясавших колки, слушает трактор. Он шумит, проводя строчки по жнивью, раздвигая перелески. Всюду покой, свет и раздумье.

Отец возвращается умиротворенный, посветлевший, усталый. Слабое тело примяла болезнь, разбросала по кровати. За сеткой корявинок прячется нездоровый румянец. Дрожащие ресницы опахивают глаза, тронутые небом.

— Уведрилась погода. Бабье лето нынче славное, — раздумывает отец. — Какое-то кроткое… и название ему какое! Целыми днями сияние, тишина… Уже пошла осенняя прожелть по березам. Лес, похоже, думает, а пчела играет…

— Ты не турусишь [45] Бредишь. ли там? — спрашивает мать из кухни. — С кем говоришь?

— Думаю это я.

— Правду сказывают: здоровый в дело впрягается, а хворый думами мается. Про что думаешь?

— Разные разности наплывают… Вот эта природа — силища! Не может еще человек до конца совладать с ней. Где человек осилит, а где она такую затрещину со звоном влепит — только ай да люли! Когда народит всего вдосталь, когда засушит или зальет. А то напустит хвори — мор пойдет. Не доведен ей порядок. Только день с ночью при своих местах стоят. Не от человека мир заложен, не руководительно заведено! Прохвораешь хорошие годы, а там, гляди, и помирать надо будет.

— Срок придет — помрем, а допрежь-то эти речи к чему у тебя?

— Срок… Тут тоже надо разобрать, кто срок назначает. Человек себе смертного часа не определит, а природа тут бесчинствует. Нашлет микроба, какого в щепотке не удержишь, — и начнет точить тело. Наведет он свой срок — развалит человека. Тоже старость… Никчемное дело! Придет — руки, ноги сведет, разукрасит морщинами, вышьет сединами, иссугорбит-согнет. Как на изгальство отдан человек! Голова умом ядреет, а тело вянет, хиреет.

— Не выходит вечной жизни человеку, — замечает мать. Она увлекается разговором, садится к отцу на кровать, наблюдает, как он живеет, протестует, доказывает.

— Бессменно одни звезды живут. Жизнь, она как-то заманивает, потому и охота дольше пробыть на земле. Увидеть бы, куда придет народ, чем удивит. Мы изготовились на широкий шаг, теперь только идти, а тут болезнь или старость подрубит. С человеком таким манером расправляться нельзя: он не козявка!

— В школе говорили про какого-то ученого, — напоминает мать. — Он будто подмолаживает людей.

— Это про Воронова. Пытает он, где слабинка у природы, с какого конца ее осилить. Дожить бы, увидеть бы!..

— Трава родит семя и засыхает, — вздыхает мать.

— Повидать надо, куда прибьются наши дети, поостеречь, чтоб не намусорили в жизни.

Замолчали. Отец закинул руки за голову, мать смотрит перед собой. Так бывает, когда иссякнет беседа, и каждый слушает слабое эхо своих мыслей.

— Что даве с Адрияном стоял? — спрашивает мать.

— А-а-а, — не сразу отвечает отец. — Советует послать нашего старшего в город учить на музыканта.

— На музыканта?! — вскидывает мать глаза, будто я неожиданно и тяжело заболел.

— Что дивоваться?

— Ненадежное для нас дело.

— Кусок-то и музыкой добывают.

— Все как-то возле земли лучше: свой кусок, как родной сынок. Где с водой, где со слезой, а сыт будешь. Сема Пимик всю жизнь протиликал на гармошке по чужим избам, прожил на потеху другим без угла, без места. Схоронили в чужой деревне. Исчаднул, как дым над свечкой, и места, где жил, не приметишь.

— Ты, мать, не про то мне толмачишь. Не про деревенских гармонистов слово идет, а про музыку, какую по городам за большие деньги слушают. Наши музыканты доходят самоуком под забором да по баням. Оттого у них и жизнь навонтараты [46] Шиворот-навыворот. . Судим их, а на веселую беседу привечаем. Нет музыканта — колотим в заслонку. Все же они нужны. Ученая музыка до деревни не доходит. Своих подымать надо.

— Боюсь я, — говорит мать. — Не свихнуть бы парню жизнь. Сам хвораешь, его от дома оторвем.

— Пока жив — попытаем. Не хожено — не торено, не испытано — не узнано.

…Музыка. О ней серьезно никогда я не думал, хотя чувствовал, что от нее бывает как-то хорошо, ясно: будто ходит внутри кто-то с фонариком, светит по всем уголкам. Стать музыкантом — красиво, заманчиво, но до этого мне далеко, как до звезд. Выйти бы в ряды деревенских гармонистов, сравняться с Васькой Лозбиным. У него гармошка поет голосами, промытыми в чистой воде. Смущало и то, что учитель нещадно ругал нас.

Он жил внизу, а на втором этаже была школа, где после уроков мы твердили упражнения на скрипках. Выведенный из терпения фальшивыми звуками ансамбля скрипачей, учитель стучал в потолок, кричал:

— Позатыкало вам! Фа-диез совсем размазали! Смычками елозите, как оглоблями!

Мы молча переглядывались, отыскивали фа-диез, брали его отдельно, и у каждого нота, по нашему мнению, звучала чисто, а когда налегали на нее втроем, — дребезжала, будто ее измяло тяжелым колесом. Спорили, кто врет, а снизу опять:

— Поуснули там! Давай снова!

Виновный получал за фальшивую ноту смычком по лбу, отходил, сдерживая слезы.

— А вот играйте, играйте… Он услышит, что не я врал. Дойдете до фа — придет и всыплет.

Лизка с Ванькой начинают играть, а я злорадствую про себя, жду, когда они расквасят это чертово фа. Лизка шепчет Ваньке, отсчитывая ногой паузу:

— Как дойдешь — перестань, а потом опять давай.

— Скажу, — не вытерпел, поняв, что готовится обман, да и за щелчок хотелось отомстить.

— Лупанцев не хочешь? Набузую! — оборачивается Ванька, показывая кулак с зажатым смычком.

Он наколотит. Ваньке тоже достается, когда учитель ему «правит ухо».

— Третьего не слышу, — доносится снизу. — Где он?

Лизка оборачивается ко мне, глаза строго требуют:

— Играй!

— Не буду!

— Щелкуш надаю, — грозит Ванька, но Лизка наклоняется к полу, кричит вниз:

— Он на двор ушел!

— Вот я сейчас приду, — слышится через потолок. Плохо будет, придется играть.