Константин Попов - Красный хоровод

— Благоволите дать билет!.. Я должен выехать сегодня!..

Кассир пытливо смотрит на меня, потом оглядывается и тихо произносит:

— В таком случае, я попросил бы вас зайти примерно через час!.. Есть гражданин, который, может быть, сегодня не уедет!.. Я предоставлю вам его билет!

Я поклонился и ушел…

Был ясный день… Сверкало солнце… Звучали городские шумы…

В голубоватой дымке блестела Адмиралтейская Игла. Здесь, в этой части Невского проспекта, не наблюдалось оживления. Молчали заколоченные магазины, бродили одинокие прохожие, а на углах стояли изможденные старухи, быть может, дамы общества, предлагавшие какие-то изделия из патоки, муки и меда. Я обратил внимание на худощавую фигуру старика в шинели из военного сукна, продававшего газеты.

Зато налево, по мере приближения к николаевскому вокзалу, особенно на площади, среди которой стоит гранитный четырехугольный цоколь с чугунным всадником на грузном, мощном, неподвижном, расставившем тяжелые конечности коне — чудесном воплощении ушедшей в тьму веков великой императорской России — здесь, в этом прилегающем к воровской Лиговке районе, кишели толпы торгующего и шатающегося люда.

Торговля производится с лотков — мукой, черствым ситником, ржаным хлебом, баранками, мелкой мануфактурой, предметами домашнего хозяйства, казенными солдатскими вещами. Все скудно, грязно и убого. Все серо, неприглядно, как непригляден вид торгующих и спорящих людей, площадные ругательства, тяжелый вымученный хохот, тупая злоба, равнодушие и смертная тоска, сковавшая человеческие лица…

Судьба благоприятствует.

Я снова подхожу к окошечку кассира, который меня сразу узнает и, с многозначительной улыбкой, произносит:

— Какое удивительное счастье, гражданин!.. Это все равно, что выиграть двести тысяч на коночный билет!.. Чрезвычайно рад оказать вам любезность!..

Мы начинаем, кажется, друг друга понимать.

Моя железнодорожная фуражка, по-видимому, не уберегает меня от проницательности этого достойного человека, как в свою очередь, кассир становится в моих глазах, одним из тех клевретов красной власти, который с нетерпением ожидает ее пышных похорон.

Сборы мои непродолжительны и несложны.

Я провожу последние часы в своей небольшой квартире, в которой каждая вещь, каждая мелочь связаны тесно с воспоминаниями.

Подобно пчеле, собирающей мед, с детских лет имея пристрастие к книжным сокровищам, настойчиво и терпеливо, я копил книгу за книгой — поэзию, прозу, классиков и военных писателей, знаменитых исследователей, романтиков и мастеров легкой оригинальной литературы. В конце концов, образовалась солидная библиотека, из нескольких сотен тщательно переплетенных, в строгом порядке расставленных томиков.

Особый шкаф занимала детская литература, приобретенная мною на остатки от лакомств, еще в юные годы, любовно перечитанная по несколько раз до последней строчки, со следами карандашных пометок, выведенных детской рукой. Тут же рядом помещалась библиотека покойного отца с целым рядом старинных изданий, с его рукописными дневниками и тетрадкой стихов.

Старая бронза, ковры, вся обстановка, начиная от письменного стола и глубоких, обитых кожей, кресел, кончая старинным оружием, охотничьими трофеями, кирасирской каской и латами, располагала к уюту, созерцательному покою и настроению.

А со стен глядели бесчисленные картины, гравюры и фотографические группы, в особенности последние, являвшиеся наглядным отражением всей моей жизни.

Здесь были снимки детских и юнкерских лет, запечатлевшие полковые смотры и парады в высочайшем присутствии, маневры, парфорсные охоты и скачки, группы из академической жизни, наконец, целый ряд боевых сцен, за время командования мною драгунским полком.

Были фамильные акварели и несколько портретов высочайших особ, украшенных личным автографом и золотыми коронками. А центральное место занимала большая гравюра в тяжелой ореховой раме, изображавшая «Атаку под Россбахом».

Вся обстановка, все эти вещи и мелочи, собраны мною на протяжении многих лет, в соответствии с моим вкусом, в зависимости от материальных достатков. Я привык к ним, как к живым существам, которые меня окружают на протяжении моей жизни, которые вызывают в моей душе трогательные воспоминания.

О, не есть ли ошибка, эта привязанность?.. Не лучше ли, без всякого сожаления, с корнем вырвать из сердца всякую нежность, всякую ласку и любовные чувства ко всему в мире, не только к не одушевленным предметам, но и, в особенности, к живым существам?..

Время, однако, не ждет.

Башенные часы в столовой, с неумолимою точностью, отбивают положенное число ударов. В последний раз присаживаюсь на минуту за письменный стол и окидываю взором стены своего кабинета.

Сердце сжимается от горечи и тайных предчувствий.

— Прощайте, друзья, свидетели моей счастливой жизни и дум!

Верный слуга подает плащ и я целую его на прощанье.

Швейцар Карл Иванович, с чемоданом в руке, сопровождает меня на вокзал…

Я ехал с истинным комфортом.

В моем распоряжении был коридор международного вагона, а чемодан служил прекрасным изголовьем. А главное, я сознавал, что с поступательным движением экспресса, я вырываюсь из тюрьмы на волю, на радостный, ликующий простор.

— Прощай, мой Петроград!.. До лучших дней!.. Быть может, навсегда!.. Прощай, совдеп! — не без злорадства думал я, разглядывая бедные поля, луга, леса, убогие чухонские деревни.

Однако, к утру настроение внезапно изменилось.

Пронесся слух, что в Витебске нас ожидает проверка документов и вещей. Пришлось принять предупредительные меры, пожертвовать кой-чем из рыцарских доспехов и фунта на четыре облегчить свой чемодан. Но маленький смит-вессон, мой неразлучный спутник на протяжении военной службы, лежит по-прежнему в кармане…

Подъехав к Витебску, мы тотчас же подверглись испытанию.

Международный наш вагон привлек особое внимание. И целый взвод вооруженных с головы до ног солдат, растрепанных, лохматых, прокисших табаком и незнакомых вовсе с бритвою и мылом, под предводительством чумазого ефрейтора, поставив караул у выхода и входа, стал обходить купе и требовать бумаги.

Попутно раскрывались вещи и хищные глаза скользили и вонзались внутрь. Не обошлось, само собой разумеется, без грубых сцен, ругательств, грабежа, покорных просьб и истерического плача. Мужчины сосредоточенно копались в кошельках.

Арестовали двух студентов, пробиравшихся к Деникину на Дон. Ссадили толстого, больного астмой фабриканта. Затем — свисток и поезд трогается дальше.

Мне было крайне жаль арестованных молодых людей, с таким доверием делившихся со мною своими планами, с такой горячностью мечтавших присоединиться к тем, кто нес освобождение России. Я был бессилен им помочь и на прощанье мог только шепнуть несколько слов ободрения.