Наталья Варлей - Канатоходка

Незадолго до смерти он позвонил мне из Кремлёвской больницы и очень тепло поздравил меня с Новым годом. Я заволновалась: под Новый год в больнице?! Спросила, можно ли прийти, чтобы проведать его и поздравить. Но он категорически отказался и сказал тоном, не терпящим возражений: «Вот выйду из больницы, тогда и повидаемся! Обязательно…» Но он не вышел. Через месяц он умер от рака мозга…

Вероятно, когда мы были с ним в Румынии, он уже тяжело болел. Но тогда это и в голову не приходило – настолько Леонид Сергеевич был лёгким в общении, светлым, энергичным. И неутомимым…

Не нужно забывать, что в ту пору кино снималось активно. Поэтому невозможно даже представить, какой могла быть нагрузка у заместителя Председателя Госкино СССР!..

Леонид Сергеевич пробыл с нами всего три дня. Но три дня вместе за границей – это очень много. Три дня, до краёв загруженных фестивальной жизнью: просмотры, пресс-конференции, интервью, экскурсии, визиты, встречи, выступления на сцене, представления фильмов, переезды, возложения венков, рукопожатия, объятия, банкеты, приёмы…

В отель мы попадали за полночь. Мы с Соловьёвым валились с ног, потому что вставали очень рано, а неугомонный Мосин зазывал нас к себе в номер, доставал из холодильника холодную водку, закуску, включал «на всякий случай» радио, и мы часами сидели, беседуя на все темы. Он гениально рассказывал анекдоты – мы с Сергеем хохотали, забыв об усталости. Он читал свои стихи. Да! Леонид Сергеевич писал замечательные стихи и прекрасно их декламировал. Как жаль, что я не могу воспроизвести ни одного по памяти – забылось. Если бы знать, что это наши первые и последние общие посиделки!..

Мы очень подружились за это короткое время – так и за годы общения не сходятся. Не так уж часто встречаешь людей «одной группы крови»! Леонид Сергеевич был и головой, и душой, и сердцем нашей маленькой компании. И когда через три дня он улетел по своим государственным делам в Москву, а мы с Соловьёвым двинулись дальше по Румынии, мы сразу поняли, что Мосин был среди нас самый молодой, умный и живой, а мы – ленивые и старые…

В остальные фестивальные румынские города мы продвигались на машине. 400–500 километров при напряжённом графике были очень утомительны, хотя машины нам выделяли самые комфортабельные. При желании можно было расслабиться, но вот этого-то я и не умею сейчас и не умела тогда. Я сплю только в горизонтальном положении. Поэтому обычно я всю дорогу сидела с напряжённой спиной, как филин, хлопая усталыми глазами и следя за дорогой. А Соловьёв садился рядом с шофёром, и не успевала машина тронуться с места, как он, к моей чёрной зависти, ронял голову набок и самозабвенно всхрапывал – переливисто, с подсвистываниями и подхрюкиваниями, заглушая «лёгкую румынскую музыку», льющуюся из приёмника.

Нас сопровождала переводчица Нина, из «бывших русских». Она изумлённо смотрела на странную делегацию: она (я!) – как филин на сосне, а он – по первому движению «пускает слюну на грудь» (это выражение самого Соловьёва!)…

Так мы добрались до Мамайи – курорта в километре от порта Констанца. Я, конечно, мечтала сразу махнуть «на родину», но в Мамайе у нас был целый ряд мероприятий.

У меня была фишка: я всегда готовила речь на языке страны (даже на суахили!), и это приводило зрителей в восторг. В Румынии я выступила на румынском языке. Но так как я сразу сказала, что это моя родина, все решили, что язык я знаю с рождения, и мой лингвистический подвиг не произвёл должного впечатления…

Закончилось всё роскошным обедом на берегу моря, плавно перетёкшим в ужин. Мы наелись и напились невыносимо. В память о моём посещении родины румыны подарили мне великолепный огромный макет парусника. А ещё нам с Сергеем дали по красивой бутылке какого-то ценного румынского вина, сказав мне при этом, чтобы я распила его с родителями в Москве…

Нас отвезли в отель в Констанце, по пути заехав к консульству, где мои юные папа с мамой зарегистрировали меня, младенца. Сентиментальничать рядом со зданием времени не было – хозяева вечера торопились. А фотографироваться было уже темно…

Через несколько часов мы должны были возвращаться в Бухарест, а через день – вылетать в Москву. И оставалось только идти в номера, упаковывать вещи. Но когда машина с румынами скрылась за поворотом и уже не нужно было темпераментно махать руками вслед, Соловьёв неожиданно повернулся ко мне и сказал: «Наташа! Я очень хочу есть!» Я подумала и совершенно искренне ответила: «Ты знаешь, я тоже…» И мы пошли к ближайшему супермаркету и накупили всяких салатов, нарезок, консервов, хлеба и вина. Самое удивительное, что, придя в отель, мы всё это быстренько съели и выпили. Нетронутыми остались только консервы, которые нам было нечем открыть…

После этого, конечно же, стали звонить в Москву своим родным. Сергей – своей красавице Марьяне, на которой он тогда был женат и всё время о ней с восторгом рассказывал, покупал ей подарки и всякие красивые и дорогие обновки, которые заставлял меня примерять…

А я звонила маме-папе-бабушке-сестре, но главное – моему любимому маленькому сыну Васе!

После общения с близкими мы решили допить подаренное вино, чтобы «не тащить тяжесть», а закусить консервами. Их нам открыл страшно напуганный швейцар, которому Соловьёв сумел с помощью «мимики и жеста» объяснить, что он очень хочет это съесть.

Почему на нас напал такой необъяснимый жор?! Видимо, это была какая-то разрядка после окончания утомительной десятидневной программы. Мы ели-пили-беседовали, а по радио играла «лёгкая румынская музыка», и под эти «танцевальные ритмы» мы вдруг пустились в пляс! Это были какие-то папуасские танцы, причём Соловьёв заливисто хохотал, а я, глядя на него, – просто за живот держалась от хохота. Периодически Сергей выскакивал на балкон и страшно пугал редких прохожих приветствиями: «Хелло, Джейн!» или «Хелло, Билли!». Прохожие испуганно озирались и ускоряли шаг.

Неожиданно Соловьёв выдавил: «Видел бы нас сейчас глава нашей делегации!» И мы просто заплакали от смеха…

Но тут вдруг меня осенило, что на своей родине я даже не подошла к морю, по которому меня сюда привезли, а потом отсюда увезли…

И я стала предлагать Сергею сходить к морю, чтобы «хотя бы руки опустить в море». Почему вдруг «опустить руки»? Потому что в ноябре купаться ночью не очень хотелось? Или это романтический ход мысли после вина, заимствованный из песни: «когда домой придёшь в конце пути, свои ладони в воду опусти…»? Сергей горячо подхватил мою бредовую идею…

Совсем уже обалдевший от нас швейцар показал, в какой стороне море. И мы пошли. Причём вся Констанца была погружена в кромешную тьму – после 23 электричество, в целях экономии, во всей стране отключалось. Свет был только в нашем отеле – от движка. Море мы нашли по плеску волн. И я подошла к кромке и опустила руки в совершенно ледяное море. И даже, «сверх программы», ополоснула лицо. Но когда я исполнила свою мечту (вернее, блажь!) и нужно было возвращаться в отель, мы вдруг с ужасом поняли, что в этой чёрной ночи, в которой нет ни огонька, ни звёзд, ни луны, мы не знаем, в какой стороне отель и как его найти. Мы тупо бродили, замёрзшие, по берегу. Иногда вдруг «что-то смутно белелось в темноте». Мы шли в сторону ориентира и… натыкались на пляжный сортир. И так мы, поддерживая друг друга, чтобы не сломать ноги, ковыляли от одного «белого домика» к другому, до тех пор пока не наткнулись чудесным образом на ступеньки, по которым и покинули заколдованный пляж. А потом нашли дорогу и вернулись в отель, где кипятильником приготовили чай, согрелись и наконец расползлись по номерам…