Наталья Варлей - Канатоходка

И всё это происходит практически в один год – и смерти, и предательство любимого. И ничем в этой ситуации не поможешь. Никакие слова не подобрать, чтобы можно было поддержать и утешить. А как?! Года два, наверное, когда мы с Марусенькой встречались, она, как заезженная пластинка, твердила одно и то же, мучая окружающих, терзая себя: пересказывала все эти жуткие обстоятельства.

Я очень боялась, что всё совсем плохо кончится. В театре у неё тоже начались проблемы: пришло новое руководство, которому Тамара увиделась «не их человеком». Да и они были для неё совсем далёкими по духу.

А через некоторое время Марусенька приняла решение, которое по плечу только очень сильному человеку – и я поняла, что ошибалась, считая подругу слабой. Томочка ушла из театра, начала воцерковляться, стала работать, сначала помогая немощным старушкам, потом с детьми в воскресной школе…

Когда она смогла наконец общаться, встречаться с близкими ей людьми, это была уже совсем другая Тамара. Она помогла прийти к настоящей вере моей мамочке, которая до смерти отца относилась к этому скептически. Но после того, как Томочка пожила с ней на даче, на столе у мамы появились иконки, она стала мягче и терпимее, до последних своих дней ждала приезда Томочки к ней в гости и очень огорчалась, если та по каким-то причинам не приезжала. Мама говорила, что Томочка своими посещениями и задушевными разговорами с ней делает жизнь светлее и яснее. За это я моей подруге очень благодарна.

Мы в курсе всех событий, которые происходят в нашей жизни. И когда я улетаю куда-нибудь, или если отправляется на гастроли Саня, мой младший сын, или улетает внук Женя, или происходят какие-то события у старшего, Василия, – я звоню Марусеньке, и мы с ней молимся. По отдельности, но – вместе.

Материнская молитва, несомненно, самая сильная, но если за ребят молится ещё и отец Сергий, и глубоко верующая Томочка – так, конечно, надёжнее!..

Я возвращаюсь к «Снегурочке». Пожалуй, из всех главных исполнителей в этом спектакле я не назвала одного из самых главных – Володю Тихонова в роли Мизгиря. Того, кто, увидев Снегурочку, так по-сумасшедшему влюбляется в неё, что бросает свою возлюбленную Купаву, преследует Снегурочку, добиваясь её любви, а когда она тает от горячего чувства, он, не в силах без неё жить, бросается с обрыва и гибнет.

Вот такая роль досталась Володе Тихонову – моему сокурснику и сыну «того самого Тихонова».

Эту главу мне будет писать непросто. Хочется быть объективной. Но, конечно, сделать это трудно, когда ты внутри обстоятельств, в которых и любовь, и обида, и вина, и страдания, и боль утраты. Умолчать об этом тоже невозможно: нашему сыну Василию уже сорок шесть лет. А Володе, когда он ушёл из жизни, было всего сорок. И трагичность его судьбы неразрывно переплетена с моей судьбой…

Он увидел меня на премьере «Кавказской пленницы» в Доме кино, куда пришёл с отцом, Вячеславом Васильевичем. И, как потом Володя мне рассказывал, сразу влюбился: трудно сказать – в меня, или в героиню фильма, или в то, что он себе сочинил, но это было очень сильное чувство юноши, которому только исполнилось семнадцать…

А познакомились мы с ним уже в Щукинском училище, где оказались на одном курсе. Я была в это время ещё замужем за Колей Бурляевым…

Сейчас, когда я пытаюсь анализировать, что происходило со мной ТОГДА, я понимаю, что, вероятно, главной ошибкой (а может, просто свойством натуры!) было то, что я ждала и жаждала такой любви, которая бы ВСЕГДА ярко горела, грела, жгла. А в жизни так не бывает. Но я к этому была не готова. Я верила в то, что БЫВАЕТ! Привычка – в глазах, в словах, в поступках – вот то, чего я всегда боялась, от чего бежала, от чего спасалась. И потому не могла не потерпеть крах. Терпения и смирения – вот чего мне всегда не хватало!..

Потускневшие за два года наши взаимоотношения с Колей резко контрастировали с совершенно безумной любовью Лёни Филатова. А нежность, исчезнувшая из Колиного взгляда, – с постоянно ищущими меня глазами Вовы Тихонова.

Вообще, когда мы все только знакомились, я приняла за сына Тихонова другого своего сокурсника, Юру Крюкова, который стал потом самым близким другом Володи – Юра был как-то побойчее. Сам же Володя был молчалив, застенчив, даже закомплексован. То, что он был не уверен в своих способностях, объяснимо: при таких знаменитых родителях приходится убеждать окружающих, что на тебе не «отдыхает природа» – это проблема всех «актёрских» детей. (Почему-то подобных вопросов не возникает, если это династия врачей!) Удивительным было другое: невероятно красивый, замечательно сложённый, обладающий редчайшим качеством – чувством юмора, причём юмора тонкого и точного, бархатным тембром голоса, – ничего этого Володя не видел и не чувствовал: ему в себе всё не нравилось. Кто его убедил в этом? Почему? Здесь явно не хватало поддержки близких и их веры в него.

Как это важно – когда в тебя верят родители, педагоги! Тогда и дети начинают утверждаться в своих способностях и возможностях. Я хорошо запомнила, как моя соседка по Суворовскому бульвару, незабвенная Любовь Моисеевна Миттельман, сказала однажды: «Наташа! А вы знаете, почему среди еврейских детей так много талантливых? Да потому что еврейская мама, когда её ребёнок пиликает на скрипочке или, например, намалюет картинку, скажет: „Йосик! Ты у меня самый лучший, самый талантливый!“, а русская мама будет своё дитя ругать и говорить: „Кто так играет?! Что ты намалевал?! Какой же ты у меня криворукий!“». И хотя Любовь Моисеевна обрисовала картину двумя красками, но… мудрая она была женщина.

Нонна Викторовна Мордюкова, мама Володи, всегда (и даже потом, когда его не стало) говорила: «Лучше бы он пошёл на завод, чем в актёры!» Она совершенно не верила в талант сына. И была не права! Он был талантлив, красив (что в актёрской профессии очень дорого ценится!), обладал ни на кого не похожей индивидуальностью. Вот только, к несчастью, не встретился ему режиссёр, который помог бы ему раскрыться.

И не нашёлся человек, обладающий такой силой, которая смогла бы оторвать его от друзей, постепенно утягивающих его в болото наркомании. А друзья эти, на его беду, вошли в Володину жизнь, как только папа и мама забрали его из Павловского Посада, где он жил у бабушки Валентины и дедушки Василия, родителей Вячеслава Васильевича. Может быть, оттуда у Володи проросло ощущение себя «провинциальным парнем в Москве», хотя Вячеслав Васильевич всегда выглядел на экране так, как будто он был «голубых кровей».

Да и сами бабушка с дедушкой были посадской интеллигенцией – строгих нравов, но доброжелательные и гостеприимные. Когда мы с Володей гостили у них, бабушка называла меня «наша цыганочка» – видимо, за тёмные волосы и глаза. Она относилась ко мне с любовью и добротой…