Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Один раз мы с Кравчинским совершили прогулку на Салев, для меня первую. Французская граница идет как раз под Салевом, и мы никак не могли ее заметить. Ничем она не обозначена, часовых тоже нет. Дальше нам пришлось подниматься по головокружительной Fas de Téchélle, но Кравчинский был хороший ходок, и в его компании было нестрашно идти. Замечательно, что за все время у нас не было произнесено ни слова о политике. Мы то обменивались впечатлениями от горных видов, то я слушал рассказы Кравчинского о том, как туристы с проводниками ходят по шрам, какими приемами сберегаются силы и утоляется жажда и т. п. От него я впервые узнал, что при больших физических напряжениях неосторожное питье воды очень ослабляет силы.

Могу еще заметить о Кравчинском, что он в личных отношениях не обращал никакого внимания на партийные эмигрантские междоусобия и знался с кем хотел, в том числе и с Драгомановым, от которого отреклась как раз в это время вся революционная эмиграция. Вообще, Кравчинский сознательно не примыкал ни к какой партийной группе и лаже анархистом себя не называл, а жил, как нынче выражаются, «беспартийным».

Вот как оглянешься назад, то оказывается, что у меня и с эмигрантами было немало сношений. А между тем в моих планах было совсем нс то. Я хотел знакомиться со швейцарским народом и серьезно читать. В отношении чтения я и не отступал от программы. Но знакомство с населением было сложное и трудное, и не скоро оно достигается. Все-таки я не упускал случаев, когда можно было видеть женевских граждан за их политическими функциями.

Очень скоро по приезде мы с женой услыхали, что неподалеку от нас должна быть политическая конференция для рабочих. Мы отправились туда, и первое, что увидели, было самое интересное. Уже издали перед нами открылась стена невысокой обширной пивной (брассери). И вот, подходя ближе, видим, что окна открываются и из них вылетают прямо кувырком на землю граждане, очевидно, не угодившие публике. Их было человек шесть, и эта сцена наполнила нас изумлением. Мы никак не ожидали такой практики свободы слова. Впоследствии я на нее насмотрелся вдоволь и даже признал неизбежность такой самообороны публики от нахалов, старающихся сорвать собрание разными помехами и чистыми безобразиями. Вероятно, и в данном случае в окошко выкинули именно таких безобразников. Но что касается самих собраний, я в них скоро совсем разочаровался. Бессодержательность их поражала. Все шли по одному шаблону. В более или менее обширной зале брассери за белыми железными или мраморными столиками, на удобных стульях — в Женеве брассери были все устроены очень комфортабельно — сидит сотни две-три рабочих с огромными кружками очень хорошего пива. Эти рабочие — как они почти поголовно бывали в Женеве — крепкие, здоровые, даже упитанные, слушают оратора, обыкновенно не из своей среды, а приезжего социалистического агитатора. Ни малейшего научения чему-нибудь этот оратор не дает аудитории. Он нанизывает одни и те же бойкие фразы о том, что хозяин эксплуатирует рабочих, обирает их и доводит их до того, что они голодают, истощаются, наживают всякие болезни. Этот несправедливый строй должен быть уничтожен. Оратор обычно даже не говорит, как его уничтожить и что создать на его месте. Рабочие слушают, потягивая пиво, и даже не одушевляются. Не возникает никакого спора, обмена мнений. Мне приходилось читать (у Уэббов), что в Англии рабочие собрания гораздо более содержательны, но это, очевидно, потому, что на них рассуждают о реальных интересах рабочих, например об установке минимума рабочей платы в связи с состоянием английского производства и цен на мировом рынке. Туг действительно есть о чем подумать. Эти содержательные рассуждения естественно возникают на почве профессионального рабочего движения. Но и на почве общереволюционной и социалистической, казалось бы, нашлось о чем подумать в отношении подробностей будущего строя, способов обеспечения в нем личной самостоятельности и всех прав человека и гражданина и т. д. В действительности на рабочих собраниях не видно было ни искры сознания тех многочисленных вопросов, которые неизбежно должны явиться при перемене одного строя на другой. В этом чувствовались чрезвычайная неразвитость и умственная лень, которые особенно не приличествуют сословию, заявляющему претензию на то, чтобы завладеть всем миром и перестроить его на свой лад.

Вообще, рабочие (ouvries) мне совсем не понравились. Но Швейцария И не была страной пролетарской. Рабочих в ней было немного. Всю массу населения составляла мелкая буржуазия, и ее жизнь производила, как я уже говорил, прекрасное впечатление. Его портило только одно — мелкость, узость интересов.

Помню я одно собрание, на этот раз не рабочее, а настоящих швейцарских граждан. О нем заранее возвещали объявления, в которых особенно подчеркивалось, что выступит с речью один полковник швейцарской армии, вероятно, какой-нибудь местный авторитет. Местом собрания назначалась одна громадная брассери, больше которой, кажется, и нет в Женеве. Она походила скорее на какой-то крытый рынок, чем на жилое помещение, вся из железа и стекла — от стен до крыши. Впрочем, брассери очень красивая, а главное — светлая, почти как на вольном воздухе. Народа собралось громадная, тесная толпа, и все, как обычно на собраниях, сидят за кружками пива у столиков. Весь этот люд имел очень оживленный вид. Видно было, что предмет обсуждения интересует всех. Предмет же этот составляла конно-железная дорога, которую какая-то компания проектировала провести из Женевы до какого-то железнодорожного пункта. С докладом об этом и выступил полковник, видный малый, с громким голосом и очень красноречивый. Он обрисовал направление новой дороги и обнаружил, что она оставит в стороне центральные пункты семи общин, в чрезвычайный для них ущерб. Полковник горячо протестовал против этого и требовал изменения направления дороги. Но чем же может население побудить компанию изменить свои планы? Полковник указал, что для проведения дороги потребуется отчуждение разных клочков земли этих семи коммюн, без чего компания никак не может обойтись. Поэтому он предлагал обратиться к центральному швейцарскому правительству с ультиматумом: или заставить компанию изменить направление дороги, или не давать под отчуждение земли этих семи коммюн. Пусть компания ищет себе земли где хочет. Полковник закончил горячим призывом граждан к такому решению, и под стеклянными сводами брассери звонко раскатилась его последняя бойкая фраза: «Pas d'un pouce de notre territoire!» (Ни пяди нашей земли!) Собрание шумно одобрило предложение, и, вероятно, подгородные коммюны отстояли свои интересы. Но я потом невольно подумал: а ведь о каком, в сущности, пустяке горячилась вся эта толпа. Ведь весь вопрос сводился к тому, придется ли бравому полковнику и другим заинтересованным пройти из дому на конку лишних двести-триста шагов. Стоило ли из-за этого так грозно восклицать: «Pas d'un pouce de notre territoire!»?