Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Само собою подразумевалось, что Воронцов-Дашков не мог вступить в переговоры без ведома и согласия Императора. Но Николадзе ручался мне за нечто большее. Он был совершенно уверен, что Император по крайней мере один раз самолично, хотя и невидимо, присутствовал при переговорах, слушая их из другой комнаты, скрытый за портьерой. Николадзе подмечал, что в более интересных местах разговора портьера шевелилась, и утверждал, что, по его сведениям, там был именно Император. Откуда шли сведения, он не говорил. Он вообще, казалось мне, умел держать язык за зубами… Но я имею некоторое косвенное основание думать, что Император был очень хорошо ознакомлен с переговорами Воронцова. Когда я подавал на Высочайшее Имя прошение об амнистии, то должен был перечислить вкратце все революционные мои дела, конечно, не говоря ни о каких моих сообщниках. Дойдя до эпизода переговоров с Воронцовым, я постеснялся говорить о нем в бумаге, которая будет прочитана, конечно, не одним Императором. Поэтому я упомянул об этом деле очень глухо, с замечанием, что оно, мне кажется, известно Государю и что поэтому я расскажу эпизод подробно лишь в том случае, если он это мне прикажет… И однако такого приказа не воспоследовало. Это ясно указывает, что в моих объяснениях нет надобности, что Император и без них все знает, а осведомлять комиссию о принятии прошений в такой момент, когда он готов был вступать в соглашение с цареубийцами, вовсе нежелательно.

Николадэе имел с Воронцовым несколько свиланий. Па них выяснилось, что высшие сферы считают исполнительный комитет таинственной грозной силой, справиться с которой они потеряли надежду. Между тем, не говоря уже о правлении вообще, необходимо было совершить коронацию нового Царя. Письмо исполнительного комитета к Императору Александру III было свидетельством, что комитет соглашался прекратить террор на известных условиях, но они были неприемлемы, потому что требовали, в сущности, отречения от самодержавия. Воронцов ставил вопрос: нельзя ли получить от комитета обязательства прекратить террор, хотя бы до коронации, на каких-либо других, более исполнимых условиях? Николадзе выражал свое мнение, что это действительно возможно. Весь вопрос в условиях, в тех уступках, какие сочтет возможным сделать власть. По поводу террора Николадзе заметил, что политические убийства иногда составляют только акт самозащиты от полицейских агентов. Воронцов отвечал, что шпионы не идут в счет, пусть бере1угся сами. Требуется только прекращение террора в отношении Царской фамилии и правительственных лиц.

Но что же можно предложить комитету за эту уступку? Об этом Николадзе и должен был переговорить с народовольческим центром. В разговоре с Воронцовым правительственные уступки могли быть намечены только примерно. Воронцов находил возможным дать общую политическую амнистию, свободу печати, свободу организации обществ, свободу мирной пропаганды, расширение земского и городского самоуправления. Обо всем этом требовалось, так сказать, поторговаться с комитетом. Сверх того, являлся другой вопрос. Переговоры вело не само правительство, а некоторая таинственная группа влиятельных лиц. Не само правительство давало обязательства, а эта группа обязывалась выхлопотать в коронационном манифесте объявление уступок, которые будут условлены при переговорах. Но где же гарантия не только добросовестности этой группы, но даже силы се в правительстве? Нужны были, стало быть, какие-то немедленные уступки.

Входить обо всем этом в подробные условия Воронцов с Николадзе не могли до переговоров с исполнительным комитетом. Условия набрасывались только примерно. Окончательный проект договора мог быть составлен только при переговорах с исполнительным комитетом, да и этот проект должен был быть подвергнут на решение обеих сторон, причем снова возможно было представить себе какие-либо его видоизменения. И вот почему лица, пишущие об этом предполагавшемся договоре, далеко не одинаково излагают его пункты, а каждый помнит только то, что ему хотелось. Наиболее точное изложение мы находим теперь в меморандуме, составленном, по-видимому, Бороздиным со слов Николадзе, но со множеством произвольных прибавок [37] Глинский Б. Б. п Эпоха мира и успокоения // Исторический вестник. 1911. № 9. .

Нужно сказать, что повествование самого Николадзе о переговорах со мной в воспоминаниях его в высшей степени неточно, и эти неточности так велики, что не могут быть объяснены простым обманом памяти. Он говорит, будто бы я привез ему от имени конгресса русской социал-революционной партии заявление, что если правительство дозволит в русском обществе мирную пропаганду социальных (?!) воззрений хотя бы в той скромной мере и в тех узких границах, в каких это дозволительно в современной Германии, и если, кроме того, оно дарует амнистию и некоторое облегчение общественной деятельности для интеллигенции в печати, земстве'и т. п., то революционная партия обяжется прекратить террористическую деятельность и упразднить себя как партию противоправительственную. Если же сверх того правительство пожелает взять в свои руки проведение и осуществление реформ, улучшающих аграрный и экономический быт народа, то названная партия от всей души искренне пойдет за правительством… Что касается обязательства не производить никакого покушения до и во время коронации, то оно обусловливалось двумя предложениями:

1) чтобы Государь послал доверенное лицо для расследования вопиющих несправедливостей, причиненных в Каре политическим ссыльным;

2) чтобы освобожден и возвращен был на родину писатель Н. Г. Чернышевский.

В этом изложении все неверно. Ни о каком «конгрессе» я не говорил, а явился просто уполномоченным исполнительного комитета «Народной воли», и не с предложениями, а для переговоров.

Уступки, требуемые от правительства, Николадзе излагаются в самом жалком виде. Понятно, что об упразднении партии не было и слова. О том, что при каких бы то ни было условиях партия пойдет за правительством, нс мог бы заикнуться даже самый последний идиот. Нагородивши эту кучу вздора, Николадзе прибавляет: «Собственноручную записку Л. А. Тихомирова, резюмировавшую эти предложения и обязательства, я лично передал графу Воронцову-Дашкову по возвращении в Петербург в последних числах декабря 1882 года».

Не знаю, какую записку передал он Воронцову, мы отмечали у себя, может быть, десяток записочек для памяти при разговорах, но, во-первых, ни в одной не было и не могло быть того, что выше понаписал Николадзе, во-вторых, переговоры были прерваны внезапно и никакого итога ни в каких записках им не было подведено.