Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Вот какое происшествие перевернуло вверх дном все хитроумные планы Николадзе.

Правительство боялось комитета и потому готово было идти на уступки. Но вот глаза его раскрылись, и оно увидело, на краю какой колоссальной глупости оно чуть-чуть не очутилось. Моментально ударили отбой — «прекратить переговоры», и Николадзе мог легко попасть под подозрение, что он дурачил правительство и сознательно вовлекал его в такую невыгодную сделку.

Все это объяснилось нам лишь в марте 1883 года. Пока мне, в сущности, можно было бы убраться в свое Морне. Но мы все еще думали, что, может быть, дела у Николадзе изменятся. Сверх того — раз уж я был в Париже, следовало хоть из приличия похлопотать о «Вестнике “Народной воли”*, к редакторству в котором Марина Никаноровна уже привлекла Лаврова. Другим редактором числился я. В случае возобновления переговоров с Николадзе издание «Вестника», усиливающее наше влияние на Россию, сделалось бы очень важным делом.

Итак, я еще остался некоторое время в Париже, в многочисленных разговорах с Лавровым.

Таким образом мне пришлось положить начало знакомству с Лавровым. Эго знакомство и помимо деловых соображений было весьма интересно. Во-первых, он был немалой революционной знаменитостью, во-вторых, человек положительно симпатичный, несмотря на некоторые отрицательные стороны.

Жил Петр Лаврович на rue Saint Jaques, Ns 328, где пробыл до конца дней своих. Эта улица, упирающаяся в boulevard Port Royal, — одна из старых парижских улиц со всей свойственной им наружностью. Узкая, с узенькими тротуарчиками, с домами такими же узкими и слитыми между собой без промежутков, но очень высокими, этажей в пять. По старинной манере верхние этажи чуточку выступали над нижними, так что дома сверху немного наклонялись. Не знаю, почему явилась эта странная архитектурная манера, но благодаря ей дома лучше защищали прохожих от дождя, нежели дома, поставленные совсем прямо. Улица эта очень бойкая, со множеством посредственных магазинчиков и таких же посредственных кабачков.

Квартира Лаврова помещалась невысоко, на втором или третьем этаже, и была невелика — всего две комнаты с передней и кухней. Первая комната служила приемной, задняя — спальней и кабинетом. Впрочем, обе они, как и кухня, представляли больше всего нс то библиотеку, не то склад книг, буквально набитые книгами не только на открытых узких полках по всем стенам до потолка всех помещений, но везде, где возможно, — на столах, стульях, книги грудами лежали даже на полу. На взгляд, думаю, у Петра Лавровича было больше десяти тысяч томов, на всех главных языках, и книги все хорошие, научные, по всем отраслям знания. Он получал постоянно все новые и новые пачки книг, по большей части бесплатно. Многочисленные друзья его, профессора и литераторы, в изобилии снабжали его всеми новыми произведениями литературы, то есть научной. Беллетристики я у него совсем не помню, но было довольно много русских ежемесячных журналов. Думаю я, что он покупал кое-что и на собственный счет. Получая книгу, Петр Лаврович обязательно разрезывал ее и просматривал. Перечитывать серьезно всю массу получаемых им книг было, конечно, физически невозможно, да, конечно, и бесполезно. Но знания его были поразительно обширны по всем предметам. У него можно было спрашивать о чем угодно, и он тотчас осведомлял как по существу, так и о литературе предмета. Я встретил в течение жизни только трех человек таких универсальных знаний: Лаврова да еще Николая Федоровича Федорова 16в Румянцевском музее и Владимира Александровича Кожевникова 17. Разумеется, Петр Лаврович все-таки не мог обойтись своими книгами и иногда холил в Bibliothèque National. По специальности он был когда-то естественник и состоял когда-то профессором химии в одном высшем учебном военном заведении, чуть ли не в Академии Генерального штаба. Вообще, я не знаю хорошо его биографии. По происхождению он был сыном богатого помещика, состоял на военной службе (в артиллерии) и дослужился чуть ли не до полковника. Потом был профессором. Не знаю, по какому случаю он был сослан административно в Вологду, откуда бежал за границу в 1870 году. С 1875 года уже начал выходить его «Вперед*.

Писал он легко и много, отвратительным неразборчивым почерком. Кроме большой литературной работы в революционных изданиях и отдельных изданиях (как «Государственный элемент в будущем обществе»), он писал, так сказать, основной труд жизни — громадный, бесконечный, которого заглавие я, к сожалению, позабыл. Тему его составляло, насколько помню, развитие жизни на Земле, начиная от зарождения земного шара и кончая историей человека, человеческой мысли и общественности. Поклонники его собирались иногда у него слушать отрывки из этого сочинения. Я ни разу на эти чтения не ходил.

Разумеется, в такой книжной кладовой, которую представляла квартира Лаврова, не было возможности поддерживать чистоту. Хотя к нему и ходила femme de ménage (уборщица), но немыслимо убрать слои вечной пыли. Что еще хуже — квартира была заполнена бесчисленными стаями клопов. Мне приходилось изредка у него ночевать, на диване в приемной, и это было нестерпимое мучение. Клопы лезли десятками и заедали до невозможности спать. Как он сам умудрялся спать — не понимаю, но эту неприятную сторону своего жилища он, конечно, хорошо знал и, когда кто-нибудь просился заночевать, сам предупреждал: «Милости просим, но только клопы будут очень беспокоить».

По обыкновению французских ученых, Лавров вставал очень рано и, умывшись, немедленно садился за работу. Работа на свежую голову считается наилучшей. Окно, около которого стоял его рабочий стол, выходило в очень хорошенький светлый сад с красивыми кустами и множеством цветов. «Петр Лаврович, как у вас тут хорошо, — воскликнула раз Марина Никаноровна, — как приятно писать перед таким прелестным садом». Он добродушно посмеивался: «Да, да, он мне не мешает заниматься». Лавров был до странности равнодушен к красоте природы, да и ко всему художественному, и не скрывал этого, даже подчеркивал. Итак, он занимался, а тем временем у него слегка убирали комнаты. Потом, не помню, в котором часу, появлялся бравый молодец из соседней «горготки» и приносил ему завтрак. Двери у него, кажется, никогда не затворялись, но раздавался громкий голос: «Bonjour, monsieur Lavroff». Петр Лаврович вставал и принимал посуду с завтраком. Завтрак был скромный, в оловянной посуде, но вкусный, что-нибудь вроде свиной головки с овощами. Лавров любил покушать, но не позволял себе ни излишества, ни роскоши — по принципу. Он все делал по принципу. После завтрака он прочитывал корреспонденцию, пересматривал новые книги, принимал посетителей, в которых обыкновенно не было недостатка. Это были эмигранты, студенты, иногда приезжие из России. Молодежь его очень любила, особенно студентки, которые всячески ухаживали за ним и пытались привести в порядок его хозяйство. Вечером, если набиралось порядочно гостей, какая-нибудь студентка отправлялась на кухню готовить чай, а другие его разносили. Чай приготовляли на большой спиртовой лампе, в большом чайнике. Среди сменяющихся поколений учащейся молодежи у Петра Лавровича всегда были студентки, особенно ему преданные. При мне долгое время о нем заботилась Гераклида, а из студентов — Лорис-Меликов. И немудрено, что Лаврова любили. Он был добр и ласков в обращении, умел как-то поставить себя на равную ногу с молодежью, относился участливо ко всякому запросу и вообще был очень хороший человек с очень маленькими недостатками. Сверх того, он был одинок, а это возбуждает жалость в женском сердце. Действительно: человек старый, живет один, без всякого призора, некому подумать о ею нуждах, о его хозяйстве, починить белье, присмотреть при нездоровье. Правда, Лавров был очень крепкий старик, однако не мог иногда не прихварывать… Вот и являлись сердобольные барышни, которые старались ему помочь. А Лорис-Меликов любил его с истинно сыновним чувством.