Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Он скоро уехал в Польшу и просуществовал там весьма недолго. Зашел он как-то в «каверню», в которых варшавяне распивают кофе и шоколад с разными пирожками. Только что он уселся, продавщица, подавая ему кофе, шепнула: «Уходите скорее, за вами следят». Варыньский вскочил, но на улице попал прямо в объятия полицейских сыщиков. Не знаю его дальнейшей судьбы. Кажется, был сослан в Сибирь. За границей он оставил жену, конечно без всяких средств. Ей помогала организация «Пролетариат», но довольно скупо, так что Варыньская была недовольна, а пролетариатцы ворчали, что приходится тратить деньги ни на что. Она была очень красива, но деловой ценности не имела. Помогали только в память мужа.

О госпоже Янковской говорили, что она в России проявляла энергическую деятельность. В Париже я не видал в ней ничего, кроме светской дамы. Она когда-то, вероятно, была хороша собой, но уже стала увядать и держалась только искусственными средствами, между прочим, страшно белилась и румянилась. Одевалась с величайшим вкусом и почти роскошно. Манеры — изысканные, привычное кокетство. Вообще, это была светская дама, которая могла еще иметь романы и имела их. Сначала она была в связи с каким-то богатым англичанином. Потом Мендельсон «отбил» ее у англичанина. Говорят, что Янковская имела свои значительные средства, в России у нее были поместья.

Мендельсон (пан Мендель, как его называли товарищи) был племянник известного берлинского банкира того же имени, и отец его был тоже богат. Бисмарк однажды сострил, что эмигрант Мендельсон ни по имени, ни по общественному положению не напоминает ничего ни немецкого, ни пролетарского. Благодаря деньгам он спасся от ссылки. Арестованный в Берлине, он был выслан в Россию, но подкупил своих жандармов, и они оставили его только на границе России. Когда они удалились, Мендельсон повернул обратно в Германию и благополучно уехал во Францию. Говорят, что ему высылали от родных много денег, но жил он без всякой роскоши. Квартира была небольшая. Книг у нёго было много, но стояли они на простых, даже некрашеных деревянных полках. Только одевался он весьма щеголевато. Говорят, он много помогал деньгами своей организации. Плотный, полный, румяный, он имел вид веселого, добродушного еврея и был весьма неглуп, хотя никаких особенных способностей я в нем тоже не замечал.

Дембский вырос в общении с русскими революционерами и сам говорил: «Ну, я совсем помоскалился*. Действительно, его нельзя было бы отличить от русского. Он был по-русски серьезен, и в нем совсем не проявлялось типичной польской разудалости, балагурства, кавалерства. Даже и к динамиту он пристрастился совсем по-русски, из-за чего и погиб. Через год или два после нашего знакомства он начал изготовлять в Швейцарии динамитные бомбы и ездил в горы пробовать их действие. По несчастью, он поскользнулся, бомба взорвалась и оторвала у него обе руки. Не знаю, что с ним было потом и надолго ли он пережил эту катастрофу.

По старинной привычке польских революционеров «Пролетариат», в отличие от нас, очень заботился о своей рекламе перед европейским общественным мнением и о проявлении своей солидарности с европейскими революционерами. Если гам у них умирал кто-нибудь — «Пролетариат» подносил ненок; если собирались пожертвовать в пользу кого-нибудь — он вносил и свою лепту. Правда, он был без сравнения богаче нас, но мы бы не стали заниматься этими церемониями революционной светскости, если бы даже имели деньги.

Я уже сказал, что никаких практических дел мы в Париже с «Пролетариагом» нс имели, и единственным подобием дела была выработка взаимоотношений между нашими организациями. Мысль о соглашении по этому предмету возникала еще в России. В идее предполагалось, что мы велем одно и то же дело, боремся с одним и тем же врагом. С другой стороны, ни у народовольцев, ни у пролетариатцев, предполагалось в идее, нет националистических тенденций. Нам все равно — что поляки, что русские, но совершенно слиться нам нельзя, потому что «Пролетариат» действует среди поляков, мы же — среди русских. Среда действия у нас и у них различна. Поэтому мы могли соединиться только в некоторый федеративный союз, и в этом отношении требовалось установить известные отношения между нами. Об этом-то мы и толковали. Не помню, кто был тут с польской стороны и кто с нашей. В это время народовольцев в Париже набралось уже довольно мною. С нашей стороны были, во всяком случае, я, может быть, Бах, Лопатин, может быть, Салова. Переговоры эти были довольно курьезны в том отношении, что и мы, и поляки были в действительности большими патриотами и каждая сторона старалась эксплуатировать интернациональную идею в свою пользу. Нужно было определить, в каких местностях должен действовать «Пролетариат» и в каких «Народная воля», и вот поднялась торговля за города и территории. Поляки сначала хотели захватить себе Киев на том основании, что

у них там есть кружки — а не все ли равно, кто будет действовать? Но мы отвечали, что и у нас есть кружки и что в русском центре, как Киев, поляки не могут развить такой сильной организации, как мы. Таким образом, Киева не отдали, да и по поводу каждого другого города торговались с тем же упорством, хотя мы тогда, в сущности, нигде ничего не имели, кроме отдельных знакомств. Не могли отстоять только Белостока, где у нас не было ничего, а у «Пролетариата» находился сильный рабочий кружок в сто человек. По распределении территории решили, что обе стороны могут основывать кружки где угодно, но эти кружки на территории «Пролетариата» должны подчиняться ему, а на нашей территории — нам. Затем установили, что «Пролетариат» нигде не может предпринимать крупных террористических актов или попыток восстания без разрешения «Народной воли». Таким образом, наша организация все-таки получила некоторое первенство.

Впрочем, все эти соглашения практически не имели никаких последствий, потому что у нас, правду сказать, нигде ничего не делалось, а у «Пролетариата», кажется, очень немногим больше нашего.

Среди парижских эмигрантов я встретил несколько старых друзей, уже не принимавших участия в революционной деятельности. Это были Павловский, Цакни, Антов, Аркадакский, Леонид Попов…

Павловский Исаак Яковлевич* был моим сотоварищем по дому предварительного заключения и судился, как я, по «делу 193-х». Нас сближало и то, что мы оба южане: я керченский гимназист, а он таганрогский.

На суде он отделался очень легко: ему было вменено в наказание время тюремного заключения. После этого наши пути разошлись.

В тюрьме мы долго были членами одного «клуба», то есть находились в постоянных сношениях. Я бросился в омут политики, он ничего больше не делал и скоро уехал за границу, где стал корреспондентом «Нового времени». Впервые после тюрьмы мы свиделись за границей, и не в Париже, а в Морне. Павловский, живший тогда с некоей Лазаревой (он вечно путался с женщинами), приехал в 1882 году в Савойю и поселился в соседней с нами деревне Монне-тье. Здесь-то мы и увиделись. Мы бывали у него, он бывал у нас. Но