Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Русановы оба были очень общительные люди. С легальным миром русских в Париже у них не было знакомств, но в эмигрантской среде — очень обширные.

Эмигрантская колония была в это время в Париже очень многочисленна, то есть включала не одну сотню человек, но точное число установить очень трудно, потому что с нею тесно соприкасалось множество студентов и студенток, из которых некоторые были эмигранты, некоторые жили легально. Большая часть эмигрантов и студентов были евреи. Вся эта масса лиц никакой форменной организации нс имела, но внутренне была довольно сильно сплочена. Да, сверх того, существовали и учреждения, около которых они сходились. Прежде всего, такую сплачивающую роль имела Русская библиотека. Я не знаю, как было организовано управление ею, никогда не поинтересовался расспросить. Но библиотека была весьма недурна и обслуживалась хорошо. Составилась она уже давно, получивши большие пожертвования книгами, но пополнялась слабо, тоже пожертвованиями. Журналы и газеты присылались бесплатно русскими редакциями. Книги, кажется, не очень растаскивались. Вообще, библиотека была недурна и очень полезна для эмигрантов и студентов. Другим учреждением была русская кухмистерская, содержимая в мое время неким Динером. Это был еврей и, кажется, тоже эмигрант. Не знаю, был ли он полный собственник кухмистерской, потому что получил всякого рола утварь от какого-то поляка, ранее его державшего эту кухмистерскую. Немало способствовали объединению эмигрантско-студенческой массы разные вечеринки, имевшие иногда благотворительные цели, иногда просто увеселительные. Эти вечеринки бывали очень оживлении. На них и танцевали. Помню один музыкальный вечер — концерт какого-то молодого еврейского виртуоза. На благотворительных вечерах главную роль, конечно, играл буфет, в котором торговали барышни, разумеется, неимоверно дравшие за каждый бутерброд или рюмку. Но на благотворительную цель никто нс жалел заплатить впятеро. Помню одну штуку, которую я выкинул на таком вечере. Я никогда не был ни пьяницей, ни кутилой, но выпить при случае мог очень много без всякого опьянения. Спирт на меня мало действовал. Вот я и придумал такой способ дать буфету доход. Я собирал компанию в шесть, семь, десять человек и предлагал им какой-нибудь заманчивый тост. Пили коньяк, как наименее вредный при моем плане. Потом я собирал другую компанию и проделывал такую же штуку. В конце концов я выпил четырнадцать рюмок коньяка и, следовательно, сверх них дал буфету доход еще около ста рюмок. Замечу, что после моих четырнадцати рюмок я был, что называется, ни в одном глазу, только развеселился немного.

На танцевальных вечерах обыкновенно отличались поляки, которые всегда усердно их посещали. Они, конечно, отплясывали мазурку, и многие прекрасно. Это различие между русскими и польскими революционерами. Русские большей частью совсем не умели танцевать или, во всяком случае, танцевали прескверно. Поляки, наоборот, все танцевали, и многие очень хорошо. В этом случае они похожи на французов, таких же весельчаков и плясунов.

Поляков-эмигрантов в Париже было тогда множество, гораздо больше, чем русских, несколько поколений, выброшенных за границу за много десятков лет. Многие из них совершенно обжились во Франции, устроились, приняли французское гражданство. Я помню одного, который усвоил даже имя Шарль Эдмон и занимал выгодное и почетное место библиотекаря Сената в Люксембургском дворце. Не знаю его польской фамилии, может быть — Хоецкий. Лавров был знаком с ним, я — нет. Но нам, народовольцам, не было ни цели, ни причины заводить знакомства с массой поляков. У нас среди них были союзниками и официальными друзьями только члены польского общества «Пролетариат». С членами его народовольцы давно были в сношениях и даже совместно вели дела. Я нс знаю, где организовался «Пролетариат», но в нем было много воспитанников петербургских высших школ, сжившихся с русскими. Центр же его, по крайней мере при мне, находился в Париже. Русские революционеры не привыкли устраивать центры своих организаций за границей и считали это даже ненормальным. По русским понятиям, центр должен был находиться на месте действия и борьбы, чтобы быть постоянно проникнутым настроением революционной среды и постоянно наблюдать непосредственно, что можно и должно делать в текущих русских условиях. Польская заговорщицкая традиция была издавна совершенно иная. У поляков издавна повелось, чтобы центры организаций находились за границей, и только во время восстания 1863 года Ржонд Народовой и диктаторы пребывали в Польше. У «Пролетариата» центр организации был в мое время в Париже. Несмотря на союзнические отношения, ни мы, ни члены «Пролетариата» не открывали друг другу подробностей своей организации. Поэтому я не знаю официально, кто у них был «начальством». Но несомненно, что главными лицами были Людвиг Варыньский 34, Мендельсон и Янковская. Крупную роль играли также Дембский и Куницкий. Все они были весьма русифицированы и превосходно говорили по-русски. Варыньский и Ку- ницкий жили по большей части в России: Куницкий в Петербурге, а Варыньский в Царстве Польском. Дел с ними в Париже мы не имели решительно никаких и видались на правах простого знакомства, а пани Янковская даже делала визиты, расфуфыренная и раскрашенная. Только Куницкий в Петербурге жил в тесной связи с русскими кружками и, между прочим, играл важнейшую роль в убийстве Судейкина.

С Варыньским я познакомился в Женеве. Еще раньше, во времена второго, московского исполнительного комитета, мне говорил много о нем Стефанович, который предлагал мне устроить высший тайный центр всех организаций — то есть социально-демократической, народовольческой и «пролетариатской». От социал-демократов (народников и плехановцев) должен был быть представителем он, от народовольцев — я и от поляков — Варыньский. Этот тайный центр должен был руководить совместно всеми революционными силами. Этот проект я отверг категорически и с некоторым негодованием, потому что каковы бы ни были мои тогдашние товарищи, но надувать их я никак не хотел.

Но справедливость высокой оценки Варыньского, делаемой Стефановичем, я увидел при личном знакомстве. Из всех людей «Пролетариата» это был, конечно, самый крупный и способный. Довольно высокий, стройный, с очень красивым, оживленным лицом, он был необычайно симпатичен, не говоря о том, что был очень умен, прекрасно говорил и отличался добродушной веселостью человека, совершенно не склонного впадать в уныние. Вообще, эго был прекрасный польский тип: изящный, отважный, остроумный и дамский кавалер. Революция сама по себе, а пропустить хорошенькую барышню, не ухаживая за ней, тоже было для него невозможно. «Ведь я не могу, я прежде всего поляк, — распинался он при мне перед такой барышней, — я не могу». То есть не может спокойно выдержать себя перед ней. Одно мне не понравилось: отсутствие осторожности. Я как-то увидал его на Plain-Palais и из любопытства долго следил за ним, желая знать, обратит ли он на меня внимание. Но он ничего не заметил. Потом я сказал ему: «Как же вы занимаетесь заговорщицкими делами и не замечаете, что за вами следят». Он небрежно махнул рукой: «Ну, буду я еще в Женеве следить за собой». Но дело в том, что кто привык следить за собой, тот это делает всегда и везде. Вымуштрованный в школе Александра Михайлова, я потом, уже сделавшись легальным, много лет не мог отвыкнуть обращать внимание, кто идет за мной или хоть впереди «делает углы», то есть переходит с одной стороны улицы на другую, чтобы незаметно бросить взгляд назад. А есличеловек не следит за собой в Женеве, то, значит, будет очень плохо следить и в Варшаве. И Варыньский действительно очень скоро погиб, именно по неосторожности.