Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Вышел однажды случай такого рода. Когда Маслович был с отрядом в лесу, вдруг показались всадники, во весь карьер скачущие к отряду. Приняв их за горцев, Маслович дал по ним залп из орудия. Между тем это были, оказалось, казаки. По докладе об этом прискорбном происшествии Вельяминов заключил, что Маслович растерялся и, не дав себе времени убедиться, действительно ли перед ним черкесы, а не казаки, начал пальбу по своим. Это, по мысли Вельяминова, доказывало малодушие офицера, и с тех пор на карьере Масловича был поставлен крест. Какими бы выдающимися делами он ни заявлял себя, Вельяминов систематически вычеркивал его из представлений к наградам или чинам. Это начало наконец приводить Масловича в ярость и отчаяние, но ничто не помогало делу. Опале был положен конец только после следующего происшествия. В какой-то экспедиции Маслович шел поляной вдоль леса с ротой солдат при двух орудиях. Вдруг огромная партия черкесов внезапно атаковала отряд из лесу. Открыв отчаянную пальбу, черкесы бросились в шашки. Солдаты смешались, произошла паника, и рота бросилась бежать, а горцы, захватив оба орудия, увезли их в лес и продолжали осыпать пулями бегущую роту. Маслович пришел в бешенство. Остановивши кое-как наконец своих беглецов, он решился примерно наказать солдат и, выстроив роту в учебный порядок, начал муштровать ее разными эволюциями. А черкесы, смотря из лесу на это необыкновенное учение, продолжали осыпать солдат пулями. Никто, конечно, не подвергался при этом большей опасности, чем сам Маслович, но он оставался неумолим и продолжал муштровать солдат, не обращая внимания на то, что они валились вокруг него раненые и убитые. Когда наконец он счел роту достаточно наказанной, он скомандовал строй в атаку и на ура двинул ее в лес. Тут уже ничто не могло остановить пристыженных и озлобленных солдат. Лес был взят штурмом, черкесы разогнаны и орудия отбиты назад. И вот только этот случай переменил гнев Вельяминова на милость. Он признал, что Маслович — храбрый офицер и настоящий командир, и с тех пор производство по службе пошло нормальным порядком.

Нужно сказать, что оскорбительное подозрение Вельяминова приводило Масловича в отчаяние не только потому, что клало конец его карьере, а и потому, что Кавказская армия высоко чтила Вельяминова и дорожила его мнением. В нем уважали ум, знания, готовность всем жертвовать интересам дела и из ряда выходящую независимость. Всем было известно, как он не побоялся воспротивиться Императору Николаю Павловичу, от гнева которого и неробкие люди падали в обморок. При составлении плана военных действий Император лично прислал Вельяминову приказ расположить движение войск в указанном высочайше порядке. Находя этот порядок совершенно ошибочным, Вельяминов письменно ответил Николаю Павловичу, что Государь волен казнить его, но он не станет исполнять его приказа, а начнет действовать совершенно иначе. И он изложил Императору свой план. Успех увенчал действия Вельяминова, а Николай Павлович, сознав свою ошибку, не только не рассердился, но горячо благодарил непослушного генерала.

Понятно, как много значило худое или доброе мнение такого начальника для офицера, дорожащего своей честью, как Маслович.

Замечательна судьба его. Участвуя во множестве битв и схваток, подвергаясь множеству опасностей, он никогда не получил ни малейшей раны, и все это счастье было для того, чтобы умереть в Крымскую кампанию от холеры!

Не перечисляю множества геленджикских добрых знакомых. Но во время пребывания наших в укреплении подобрался также персонал прислуги, с которой они потом провели полжизни. В те добрые старые времена прислуга составляла тоже в своем роде членов семьи, с ней свыкались до дружбы, о ней заботились даже тогда, когда приходилось расставаться. Я был слишком мал, чтобы помнить весь этот люд в Геленджике, но впоследствии они были и друзьями моими, и во многом учителями. Это была нянька моя Аграфена, ее муж Алексей Гайдученко, наш повар Иван и черкешенка Наташа. Алексей и Иван были денщиками отца, и впоследствии, когда семья наша должна была разлучиться, Иван всюду следовал за мамой, а Гайдученко оставался при отце. Аграфена была обыкновенная наемная прислуга. Что такое была Наташа — это довольно трудно объяснить.

После какого-то столкновения с горцами, может быть при захвате кочермы или при разорении аула, в Геленджик были приведены две молоденькие девушки, сестры, которых забрала к себе начальница гарнизона. Обе значились пленницами, не были приписаны ни к какому сословию, не имели никаких прав, однако не были и крепостными, а скорее находились в опеке у взявших их. Начальница гарнизона окрестила их и назвала одну Натальей, другую Любовью. Наташу она отдала моей матери, Любу — какой-то другой даме. Как она их обращала в христианскую веру, не знаю. Вероятно, очень просто: попали к русским, значит, нужно принять и русскую веру. Однако же обе они вышли очень религиозными. Магометане, принимающие православие, вообще отличались набожностью; так было по крайней мере в стародавние времена. Скоро обе они были выданы и замуж за наших же солдат и вышли прекрасными женщинами. У Любы было потом чуть ли не трое сыновей, известных рыбаков в Новороссийске. У Наташи детей, кажется, не было или, может быть, умерли в младенчестве. До своего замужества оставалась в нашей семье вроде прислуги, а наполовину как воспитанница и горячо ко всем нам привязалась. Замечательно, что и Наташа, и Люба отличались каким-то особым благородством характера и перенимали все манеры у господ, а не у прислуги. Не было у них ни грубых слов, ни лживости, ни воровства, ни лености — ни одного из тех пороков, которые так портят даже порядочных людей из русской прислуги. Это тоже обшечеркесская черта: поступая в услужение, они смотрят на себя как на членов семьи, держат себя с достоинством и отличаются редкой верностью. На сторожа-черкеса всегда можно положиться больше, чем на русского: не выдаст и нс продаст.

Собственно, как прислугу я совсем не знал Наташу, был слишком мал, чтобы ее помнить, узнал же только впоследствии, потому что она никогда не прерывала сношений с нашей семьей.

Аграфена, общая наша няня, была совсем иной тип. Я. конечно, и ее помню лично только уже в других городах. Полухохлушка-пол у румынка из Бессарабии, она по-своему тоже любила господ, а уж особенно нас, детей, но без зазрения совести тащила всякое господское добро в свой огромный сундук, который вечно держала на строжайшем запоре. Лгунья была тоже чрезвычайная. Но умная, домовитая, находчивая, практичная, она оставалась большой опорой для мамы, особенно когда нам пришлось жить одним, без отца. Своих детей у нее был только один сын Яков — Яшка, как его все называли. С мужем ей редко приходилось жить, так как она всюду сопровождала маму. Впрочем, ни она, ни Алексей Гайдученко не обнаруживали по этому поводу большого горя.