Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Так вот теперь я должен сказать, что в этом я ошибался. Разгадка Соловьева не в том, чтобы он был иезуит и софист. Его вид искренности и прямодушия не был обманчивой внешностью.

По мере того как я лучше знакомился с произведениями Соловьева и сам он сильнее выявлял себя в слове и в жизни, мое мнение о нем изменялось. Последним же ключом, открывшим мне его душу, было просто стихотворение, как будто небрежно брошенное, но о котором он сам сказал, что в нем отмечено « самое значительное, что было в его жизни ». И я в конце концов понял, что В. С. Соловьев по глубочайшему существу своему не ученый, а мистик. В своем самосознании он был не просто философ или общественный деятель. Он был пророк с высшей провиденциальной миссией. Уже в детстве явилась ему какая-то Божественная Сила (может быть, «София-Премудрость», занявшая видное место в его философии). Что это за Личность — он не открыл. «Подруга вечная, тебя не назову я», — сказал он. Но эта Божественная Сила отвлекла ребенка от юношеских увлечений, помогала ему в философских трудах, в египетской пустыне, в мистическом созерцании, показала единение всего мирового бытия, всего, что было, есть и будет. Она опре-

делила всю его жизнь, и нс от своего ума он говорил, а был пророк, орудие Высшей Силы.

Ему свыше дана была миссия открыть людям близящиеся их судьбы и для подготовки этих судеб объединить в высшем синтезе всю разъединенную работу человечества. Для этого истина открывалась Соловьеву по мере надобности, и то, что назревало э его мысли, было всегда истинно, потому что создавалось не ошибающимся человеческим умом, а внушалось свыше. Когда от него требовали доказательств справедливости его слов, он доказывал всеми способами, какие почерпал внутри себя, и эти доказательства тоже были не его, а внушались свыше. Если даже они по внешности казались софистическими, то Соловьев их не считал такими. Если он не мог ответить прямо на вопрос, то это значило лишь то, что ответ ему еще не открыт. Как солнце в малой капле воды, это пророческое настроение Соловьева отражалось в нашем относительно незначащем разшворе.

Почему он свернул по вопросу о любви на вопрос об обладании и подчинении? Почему не сделал никаких из этого выводов? Значит, чувствовал, что нельзя подойти без этого к вопросу о любви, а выводы не были еще открыты. Может быть, у него при этом шевелились идеи гностиков и каббалистов, но не было уверенности, что можно стать на их точку зрения. Раскрыть же свое пророческое инкогнито, сказать прямо: «не открыто* — ему возбраняла та же Высшая Сила. Он сказал мне то, что было на душе, и не стал говорить о том, чего еще не было.

Вся разгадка его состоит в том, что он в своем самосознании был пророком. Даже и самоуверенность его, конечно, истекала из веры в реальность своей божественной миссии, то есть из веры в истину Божественного внушения.

С таким взглядом на Соловьева я вспоминаю теперь совсем иначе различные подробности нашего разговора.

Понимание и ощущение у него мистически сливались, и в этом сложном самосознании ему была предназначена миссия христианского синтеза всего человеческого искания истины. Такая миссия ставила его выше вероисповедногодогматизма. Он нс был исключительно ни православным, ни римским католиком, ни протестантом: христианская истина у всех них. Но истина открывается даже вне их, вдохновением и благодатью Бога. Бог дает даже неверующим практическую благодать для выполнения предначертаний Промысла. Истины нет только там, где восстает антихрист — чсловско-бог, становящийся на место Богочеловека. Синтез всей благодатной человеческой работы для того и нужен, чтобы все истинно человеческое отделилось от антихристовского для приближающегося Цар-

ствня Божия, которое Соловьев, конечно, понимал хилиастически, в смысле земного царствия Христа, и, без сомнения, не представлял в ясных формах. Но он собирал силы человечества для этого Царствия Божьего, и в этом, по его самосознанию, был весь смысл его жизни.

В нашем разговоре поэтому большое место занял вопрос о «грехе» и «спасении», и в этом отношении Соловьев, как и во многих других случаях, явно обнаруживал наклонность ко взглядам еретическим, нецерковным. Не знаю, верил ли он в вечность загробных мучений, но к спасению относился очень оптимистически. Тут мы тогда сильно расходились. Для меня свободная наклонность человека ко греху представлялась очень грозной. Соловьева же, по-видимому, успокаивала мысль, что к спасению ведет Промысл Божий. Не знаю только, как совместить с этим оптимизмом его страх перед антихристом.

Вопрос же об антихристе озабочивал его уже и тогда. На эту тему наш разговор перешел очень скоро. Соловьев особенно искал, откуда может зародиться антихрист. Я указывал, что порождать его могут сами социальные условия, в которых все сильнее развивается решимость людей устраиваться без Бога, помимо Его указаний, а самостоятельно, по мысли и желанию самого человека. Но Соловьев отвергал это. Он был довольно поверхностно знаком с вопросами экономическо-социальными и не сознавал силы экономических отношений. Возможности социального переворота он, мне кажется, совсем не представлял, считая, что социальные условия жизни пребудут незыблемыми до конца веков. Поэтому он и не допускал развития идеи антихриста из этого источника.

Он развивал ту мысль, что даже и в социализме вырастает значение общества, коллективности , а противоположение Христу, то есть антихрист, может явиться только в личности. Поэтому антихрист зарождается там, где является идея человекобога , естественно упраздняющего Богочеловека. На эту тему он тогда, в 1890 году, писал отчасти и в «Русском обозрении» («Китай и Европа»). Китая он очень боялся. Идею человекобога, говорил он, выдвигает буддизм, ставший национальным верованием Китая. И потому-то Соловьев боялся Дальнего Востока каким-то мистическим страхом. Конечно, дело не в том, чтобы антихрист оказался по племени китайцем или японцем, а в том, что его породят дальневосточные, буддийские влияния. Эти идеи, впоследствии выраженные в «Трех разговорах» («Краткая повесть о пришествии антихриста»), владели Соловьевым уже в 1889–1890 годах.

На антихристе мы с ним и расстались. Надо было когда-нибудь уходить. Он дал мне свою книгу, и мы простились с обещаниями снова потолковать, когда я ее прочту.

Однако этому намерению не суждено было исполниться. Когда я прочитал «La Russie et l’Eglise Universelle», она меня буквально взбесила. Я обратил очень мало внимания на ее философскую часть, но то, что он говорит о Восточной Церкви, и в частности о русской, меня глубоко оскорбило. Это даже не критика, а какой-то памфлет. Я и теперь скажу, что Соловьев не соблюл в отношении русской Церкви даже самой минимальной справедливости. Тогда же я был возмущен до последнейстепени, особенно в соединении с впечатлениями о Соловьеве как софисте и человеке обыезуитившемся. В результате я отослал ему книгу с посыльным, при записке, в которой резко и даже невежливо заявил, что не считаю нужным после такой книги вести никаких дальнейших разговоров.