Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

А Владимир Федорович выкидывал передо мной свою душу. Он объяснял, как он мучился, видя бедственное положение семейства, как упрекал себя и старался добыть заработок для жизни жены и детей. Но на нем висел какой-то рок. Ничто не удается. Он увидел наконец, что ему не суждено жить как люди и на роду написано быть бесприютным бродягой. Это какой-то перст Божий, и он наконец покорился…

— Но ведь у тебя было очень хорошее место, и ты сам его бросил.

— Я про то и говорю… Ты, наверное, думаешь: лентяй Орлов, не хочет работать. А дело совсем не в том.

Он с подробностями рассказывал, как ходил на службу, работал усердно, служба ему даже нравилась. Но он стал замечать, что сослуживцы смотрят на него косо и неприязненно. Не сразу он мог понять причину, а дело оказалось очень просто. Он вторгся в чужую среду, по протекции занял хорошее место, на которое рассчитывали другие, ждавшие повышения. Он разрушил надежды и других, рассчитывавших, что тот, кто займет эту вакансию, очистит им свое место. И вот сколько зла наделала его работа, сколько она породила разочарований, ропота, жалоб на людей и на судьбу. Когда это уяснилось ему, он не мог оставаться. Если он не может делать добра, то по крайней мере не должен вносить в жизнь зла, горя для других, создавать дурные чувства.

— Понимаешь ли ты мою душу? Видишь ли, что из-за своей семьи не могу вредить семьям других людей, не могу распложать злых чувств в людях?

Выходит, что не судьба ему добывать средства простым, чест-

ным трудом, без обиды для других людей. И он покорился. Не дает Бог честной работы — значит, такова Его воля. Видно, Он берет на Себя заботу о семье, а самого его, Владимира Федоровича, оставляет в положении бродячего проповедника, без места, без средств, без прочного приюта. Теперь ему это стало ясно, и он решил жить так, как ему суждено.

— Самое главное в нашей жизни — то, чтобы от нас не распложались злые чувства, а рождались чувства добрые и светлые. Не можешь создавать добро — так по крайней мере не создавай зла. А о семье позаботится Сам Бог, если не дает способов заботиться ему.

Все это он выкладывал передо мной с подробностями и отступлениями, с видом глубокого убеждения и с какой-то грустной покорностью. Нужно, между прочим, заметить, что о семье Орлова по смерти его Бог действительно позаботился лучше, чем мог бы сделать он сам. Все дети устроились в жизни очень хорошо.

Что касается отца семейства, то он так и остался бродячим проповедником. Насколько он был, можно-сказать, жалок в сфере своей материальной жизни, насколько он в этом отношении даже сам конфузился и смущался, сознавая, как плохо исполняет обязанности отца семейства, настолько же он был пророчески вдохновен и уверен в области своей вечной проповеди. Он напоминал ветхозаветных пророков, которых семьи, конечно, получали не более попечений о себе, чем у Владимира Федоровича. Но по манере проповеди он походил скорее на Сократа. Он не читал лекций, не говорил на собраниях и постоянно обращался к отдельным личностям , и не по какой-нибудь программе, не в какой-нибудь обдуманной системе, а по случайным поводам в личной жизни человека или по случайному обороту разговора. При этом он не спорил непременно, не убеждал, а собеседовал. Он как бы переживал для самого себя ту или иную мысль и настроение и в это переживание втягивал своего собеседника не преднамеренно, а влиянием того процесса, который происходил в душе самого Орлова. Разумеется, при этом возникали и споры, но они являлись последствием собеседования, а не преднамеренным диспутом. Этого рода разговоры происходили у него ежедневно по всем местам, где он только встречался со знакомыми, и часто и с незнакомыми, и так он постепенно обрастал бесконечным множеством знакомых и приятелей.

Однажды он встретился у какого-то знакомого с Н. А. Зверевым, который в то время был, кажется, еще только профессором университета. До этой встречи они были совершенно незнакомы. Поздним вечером они вместе вышли, так как им некоторое время было идти по пути. По дороге заговорили о каком-то предмете эти-

ки, а Н. А. Зверев тоже был большой философ. Заспорили, и Орлов, вместо того чтобы свернуть к себе, дошел до самой квартиры Зверева, а вопрос был все-таки не исчерпан. Зверев предложил Орлову зайти к нему, и там они продолжали свое собеседование всю ночь, чуть не до утра. Зверев оставил Орлова ночевать у себя. На следующий день они все никак не могли расстаться и перебирали вместе множество вопросов духовно-философской жизни. Между тем семья Владимира Федоровича встревожилась и стала его разыскивать по всему городу, пока наконец не отыскала его у Зверева в тех же горячих прениях. Домой он попал только на третий день. С той поры Орлов и Зверев сразу стали друзьями и приятелями.

Таких друзей у Орлова было множество — всех степеней общественного положения, знаний и даже, пожалуй, развитости и убеждений, потому что он дружил иногда и с людьми совершенно антипатичных Д1я него мнений. Очень близок он был с графом Л. Н. Толстым, у которого бывал и в Ясной Поляне, и в Москве. Толстой тоже посещал его. Разумеется, об очень многом они могли только спорить, хотя ни тот, ни другой не пытались переубедить друг друга.

Не знаю, как в сердце своем Толстой относился к Орлову, — вероятно, вес же ценил его, если вел такое близкое знакомство. Что касается Орлова, то его отношение к Толстому было двойственное. Разумеется, он не одобрял религиозных взглядов яснополянского учителя. Но это бы еще не беда: взгляды искренние — Орлов допускал и терпел их. Но он находил Толстого страшно гордым и — что еще хуже — бессердечным, не имеющим жалости. Этого уже он не мог простить. А о том, что Толстой мало жалеет людей, он мне передавал несколько случаев. Так, он не мог забыть одного еврея, приехавшего в Ясную Поляну учиться мудрости, а также и обрабатывать землю. Еврей этот — забыл его фамилию — безгранично верил в Толстого и любил его. Натура эта была искренняя и сердечная. И вот он с семьей своей жил в Ясной Поляне и учился пахать. Жили они в страшной бедности, нечем было детей кормить, а у Толстого в доме жили роскошно, ели и пили вовсю. Сам еврей настолько любил учителя, что у него не возникало мысли упрекнуть Толстого за то, что он, видя его ежедневно, никогда и не подумал помочь ему. Но его жена, у которой дети плакали от голода, приходила в страшное негодование и совершенно разочаровалась в Толстом.

Другой раз нужно было похлопотать в Москве о ком-то, чтобы защитить его против полиции по поводу его «неблагонамеренности». Орлов насел на Толстого, убеждая его обратиться к своим алия-тельным знакомым. Орлов в этих случаях умел пристать так, что не отстанешь: у него тут убеждения и самые жгучие упреки так и лились фонтаном. А для Толстого обращаться с просьбами, одолжаться был нож острый. Наконец Владимир Федорович победил. Толстой с ворчанием набросил на плечи свой тулуп (он одевался тогда по-крестьянски) и двинулся к какому-то графу или князю. Орлов пошел с ним, чтобы Толстой не сбежал по дороге, потому что ему страшно нс хотелось идти.