Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Так кончилось его подражание Василию Великому — смешно и постыдно. Но, насколько мне известно, Орлов отнесся очень спокойно к этому приключению своего ученика. Может быть, даже был доволен, что тот сразу был отброшен от исканий мечтательного величия. Да, вероятйо, и для Хованского это был хороший урок. Я потом потерял его из виду, но пока приходилось о нем слышать — он жил хорошим, честным человеком, с душой, хранящей стремления к духовной жизни.

Для Орлова это было не то что главное, а все, чего он искал, что старался возбудить и поддержать повсюду, куда случайно или преднамеренно попадал. Повсюду он разбрасывал искорки духовной жизни, жизни высшим внутренним человеческого существа. И эти искорки, думаю, зажгли много человеческих душ и отразились последствиями, которых связь с деятельностью Орлова иногда нельзя даже и заметить.

Случается, что никакие доказательства, никакие нравственные воздействия по-видимому не оказали на человека никакого влияния. На вид он остался каким был, и сам это полагает. В действительности же, бессознательно для него самого, у него на душе осталось семечко чужого импульса или логического довода, и это се-меч ко долго разбухает, неведомо для самого человека, пока пустит заметные ростки. Особенно важным моментом является тогда личный опыт, и личные переживания подрывают в душе человека то, что некогда препятствовало росту этого зернышка. Тут оно, долго лежавшее незаметно, вдруг пускает могучие ростки и побеги. Человек даже и сам не знает, откуда у него это явилось, думает, что он самостоятельно породил новую для него мысль или чувство. А в действительности они были вложены в его душу давным-давно другим человеком. Этих семян духовной жизни Орлов разбросал мириады по всем сердцам, с которыми соприкасался в своем бродячем проповедничестве. И кто может сказать, где и в чем проявился рост этих зернышек?

Легко сравнительно подметить влияния писателя, оставившего документальные свидетельства своей мысли и слова. Но взвесить последствия личных влияний почти невозможно. Они развиваются скрытно и проявляются иногда, может быть, через поколения, сходно с влияниями наследственности и всех переживаний, сложенных у людей в области подсознательного.

Для тех, кто знавал В. Ф. Орлова, не подлежит сомнению, что он разбросал много таких живучих влияний, как разбрасывают их в народе еще менее известные миру «странники», «убогие», «юродивые». Все эти влияния боролись против гораздо более могущественных течений времени. В истории русской интеллигенции они не могли одержать победы, но кто скажет, сколько из них залегло в области подсознательного, в которой незаметно лежат и разбухают до более благоприятных условий развития?

Бродячий проповедник сжигал свою жизнь вечным нервным возбуждением. Да, конечно, немало 4повредил себе и постоянной «рюмочкой» Он по природе был крепкого здоровья — мужчина крупный, рослый, румяный. Прожил же он, думаю, не более лет 55–56. Я не видел его перед смертью довольно долго и о самой кончине узнал почти через месяц от его жены. Перед смертью его, между прочим, посетил граф Л. Н. Толстой, и они о чем-то долго разговаривали. Никто из семьи не расслышал их беседы. Слышно было только, что умирающий настойчиво убеждал в чем-то Толстого, увещевал его что-то сделать, о чем-то подумать. Несколько раз доносились слова Владимира Федоровича: «Помни же, исполни это непременно…» Он и Толстому говорил «ты». А Лев Николаевич не спорил, не возражал, а только несколько раз успокоительно повторял: «Хорошо, хорошо, не забуду».

Скончался Владимир Федорович в 1898 году, 18 марта, в сознании, сохраняя способности и духовные интересы. Умер как жил: христианином и философом.

Отец Слепян не был какой-нибудь знаменитостью, но представляет любопытный образчик тех хороших людей, которые выдвигались в 80—90-х годах XIX века на скромной работе по улучшению жизни народа.

Слепян был родом — а первоначально и верой — чистокровный еврей из западного края. У него не только была типичная наружность «литвака», но сохранялся всю жизнь еврейский акцент, как-то странно звучавший у священника. Да и в образе жизни он сохранял многие черты хорошего еврея. В молодости своей он эмигрировал в Англию, не по политическим причинам, а просто поехал искать счастья. Там он принял и христианскую веру в какой-то из местных сект, вероятно у пресвитериан. Потом его потянуло на родину, и, вероятно, по английским связям он прибыл в Петербург на довольно незначительное место в Новой бумагопрядильне на Обводном канале. Здесь он скоро принял Православие — может быть, для лучшего сближения с рабочими, может быть, и потому, что был верующим евреем, для которого переход в Православие составляет в религиозном отношении очень естественный шаг.

Что касается сближения с рабочими, то у него при этом не было никаких целей политической пропаганды. Он просто любил людей, и по преимуществу рабочих, с которыми сжился в Англии. Но в сравнении с Англией жизнь русских рабочих поражала его своей убогостью и приниженностью — не в смысле материальной бедности, а по отсутствию внутреннего содержания. Работа на фабрике, а затем пьянство — больше ничего и не было, никаких вопросов, никаких интересов; сама семейная жизнь, не освещенная никакой разумной заботой о детях, их развитии, их воспитании, ничего не давала ни уму, ни сердцу.

Слепян, вступая в сношения с рабочими, начал стараться поднять их внутренне, возбудить в них запросы человеческой жизни. Он стал иногда собирать их у себя, устраивать собеседования и чтения на темы нравственные и религиозные, увидел, как живо откликаются на них рабочие, как они сами стремятся осмыслить свою жизнь, увидел скоро, что нужно искать себе помощников.

Это время, то есть конец 80-х годов, было отмечено особенным духовным подъемом студентов Петербургской Духовной академии. Удивительно, как те или иные настроения охватывают страну — во всех слоях, во всех сторонах жизни, словно эпидемически, каким-то невидимым внутренним веянием. Иногда налетает эпидемия революционная, иногда — эпидемия национально-устроительная. В то время всюду пробивались устремления национального и духовного возрождения. В Духовной академии студенты стали неузнаваемы. Еще недавно они и не думали о внутреннем смысле своего существования, не думали даже, по-видимому, о вере, не посещали церкви, и жизнь их проходила между невнимательным слушанием лекций и усердными кутежами. И все это как-то быстро изменилось. Студенты стали горячо толковать о возрождении Церкви, о работе на восстановление патриаршества, начали с увлечением готовиться к своему служению по окончании курса. Академическая церковь наполнилась молящимися студентами, которые усердно помогали при богослужении. Между прочим, у них явилось стремление к проповеди и миссии. Они выступали проповедниками в различных церквах, пытались перенести христиан-ски-просветительное воздействие и в рабочую среду Петербурга. И это не был какой-нибудь скоропреходящий порыв, но настроение, длившееся чуть не десяток лет. Петербургская академия заняла видное место в церковной жизни столицы.