Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Для игры в битки некоторые мошенничали: выпустив в несва-ренном яйце и желток, и белок, наливали его воском и потом уже красили. Разумеется, такое фальсифицированное яйцо разбивало все прочие. Но за такими проделками дети зорко следили, и фальшивый биток совершенно отнимался у виновного.

Визиты на Пасху происходили больше всего на второй и на третий день. Гости, конечно, приглашались закусить и выпить на пасхальном столе. А стол этот накрывался роскошно и стоял целую неделю. Он был весь заставлен пасхами, сырными пасхами, куличами, яйцами, окороком, колбасами, жареной птицей, особенно индейками, батареей вин. Гость обязательно должен был перепробовать всего, похвалив пасху и хозяйку за ее искусство. И хотя волей-неволей целая сотня человек ела с пасхального стола, но обилие заготовленной пищи было таково, что дня два-три на кухне ничего не готовили, кроме бульона, которым за обедом запивались все эти яства.

Третий веселый праздник составляла Троица. К нему весь дом превращался в сад. Множество нарубленных веток и целых деревьев декорировали все комнаты, а полы густо устилались свежескошенной травой вершка на два и больше. Свежий запах листа, травы и цветов наполнял весь дом целых три дня. Удивляюсь, как у нас ночью не болела голова от этих благоуханий.

Трудно выразить, как украшал детскую жизнь весь этот церковно-религиозный быт, хотя бы и с примесью «фольклора», как много светлых лучей сияло в нем даже для самого бедного, заброшенного ребенка. Что же сказать о нас, окруженных попечением таких добрых отца и матери. Прошло с тех пор более полстолетия, а воспоминания детских праздничных дней радужными цветами переливаются и до сих пор в моем стариковском воображении.

За ейскую жизнь у меня сохранилось и два очень подавляющих впечатления. Одно было произведено страшным пожаром торговых рядов. Мы тогда жили в Мореве, и ряды были далеко от нас. Но дым пожара застилал четверть горизонта. Неперестающий набат бил прямо в сердце. Народ был в ужасе, никто не мог знать,

не охватит ли пожар весь город. Наша прислуга бегала к пылающим рядам, возвращалась и с искаженными чертами лица сообщала, что там делается. Эта общая паника охватила и меня. Я сидел в каком-то подавленном трепете, и пережитые за несколько часов ощущения оставили на много лет на мне свои следы. Много лет я испытывал тот же томительный ужас при звуке набата, при одном слове «пожар». В Ейске бедствие, впрочем, ограничилось истреблением чуть ли не всех рядов. Дальше пожар не пустили.

Очень сходные чувства возбудила во мне и комета. Не знаю, какая это была комета (приблизительно 1857–1858 годы), но отлично ее помню. Зрелище было величественное и страшное. Комета в длину охватывала три четверти неба, с очень широким хвостом какого-то желтого цвета. Народ был перепуган, но и образованный слой тревожно толковал, что комета небывало близко подошла к Земле и — как знать? — возможно столкновение, страшная мировая катастрофа. Эти общие тревожные настроения невольно охватывали меня тоской и трепетом…

Замечательно, как отражаются на детях настроения взрослых. Уж, кажется, что страшнее грозы, а я ее нисколько не боялся, конечно, потому, что не видел страха перед ней вокруг себя. Мама, собственно, побаивалась ее, но не до такого ужаса, как многие женщины. Отец же прямо любил грозу. Когда гремели потрясающие раскаты грома, когда молнии били вокруг сверкающими извивами, он всегда выходил куда-нибудь на галерею или под навес и любовался этой картиной. «Молнии нечего бояться, — говорил он, — она может убить, но от этого уберечься нельзя, а случается это чрезвычайно редко*. Точно так же я долго нс боялся моря и вообще воды, потому что этого страха не было у него. Только очень нескоро, когда я чуть не утонул в Москве-реке, у меня явилась боязнь воды.

В Ейскс мы часто ездили за город гулять. Иногда и пешком ходили. И папа, и мама это очень любили. Бывало, запрягут наши дроги, запасутся провизией, захватят зонтики — и едем всей семьей куда-нибудь на берег моря или бухты или в степь.

Один раз, гуляя пешком, зашли мы ira хутор казачьего офицера Литевского, иод самым городом, которому он продал большую часть своих «степов». У него остались, однако, огромные сады и его дом — типичный казачий дом. Большое низенькое здание, бревенчатое, обшитое тесом, оно было окрашено снаружи в какой-то серый или от времени потемневший цвет. Комнат много, просторные, но все очень низкие. На дверях нарисован масляной краской казак чуть не в натуральную величину, тоже порядочно потемневший. Но сады были роскошные, огромные яблони, должно быть, имели много лет, но были еще в полной силе. Этот фруктовый сад тянулся на большое протяжение, а дальше его начинался сад не фруктовый, еще более обширный, с высочайшими толстыми деревами. Все это глядело, однако, довольно пустынно. Незаметно было никакой работы, не видно было людей, все безмолвно и скучновато. Правда, Литевские были из уже беднеющих казачьих «панов». Впоследствии мне пришлось быть на хуторе одного простого, но богатого казака. Там жизнь била ключом. А комнаты были такие же большие. Казаки любят простор. Передняя горница смотрится чуть ли не залой. В образном углу стоял большой стол, чисто накрытый, со скамейками около него. Казачьи дома вообще очень чисты. Малорусы в целом резко отличаются от великорусов, нечувствительных ни к простору, ни к чистоте.

Больше всего мы любили бывать на море. Азовское море в этих местах своеобразно красиво. Там, где обрыв берегов не доходит до воды, от этого крутого склона до моря тянется низкое-пренизкое обширное пространство, похожее на обнаженное дно моря. Грунт чисто песчаный, со множеством двустворчатых ракушек, иногда очень затейливых форм. Попадаются чисто черного блестящего цвета. Мы их особенно любили собирать. Это песчаное пространство почти незаметно погружается в море, тоже очень мелкое. Вообще северная часть Азовского моря очень мелка. Путь парохода, поддерживающего сообщение от устья Дона до Таганрога, обозначен просто крепкими дрючками, вбитыми в дно. В Ейской гимназии был очень высокий учитель, Бергер. Так гимназисты зубоскалили, что Бергер может дойти вброд от Ейска до Таганрога. Шутка, не очень преувеличивающая действительность. Пароход в Ейске останавливается так далеко, что едва виден с берега.

Здесь на море находились мойки шерсти. Мы их осматривали. Это были плоты со множеством прорезанных в них люков, около которых сидели женщины с кучами овечьей шерсти. Они брали ее, опускали в воду, полоскали и откладывали. На таком мелководье не было опасности, чтобы шерсть затонула, если женщина случайно выпустит ее из рук. Туг же поблизости находился рыбный завод богатого купца Грибанова, куда мы также заходили. Он изготовлял больше балыки. Заведение это немудрящее. После просола туши красной рыбы просто развешиваются на горячем солнце и провяливаются. С них все время стекают на землю словно янтарные прозрачные капли жира. Отец лечил семью Грибановых, почему купец был очень любезен и подносил ему в подарок превосходные балыки, которые мы тут же пробовали. В лавках и за большую цену не достанешь такого вкусного балыка, потому что в лавках он во всяком случае сохнет и твердеет, а тут, прямо снятый со своей подвески, он чрезвычайно нежен и мягок.