Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Впрочем, Рендовский был все-таки прав. Постепенно гражданская среда и великорусская атмосфера города вытравливали у воспитанников и казачьи вкусы, и малорусскую «мову». Если казачата дразнили иносословных, пока их было мало, то с умножением воспитанников из городских семейств равновесие сил приводило к равноправности языков. Учителя, между которыми не было, кажется, ни одного казака, тоже являлись русификаторским элементом. Малорусский язык у них употреблялся только для каких-нибудь комических анекдотов. Рассказывает, например, учитель, как один балбес зубрит урок: «Кир, Кир, победыв уси народи, уси народи…» Класс хохочет, но остается все-таки впечатление, что мало-русский язык служит для употребления балбесов.

Вообще, великороссы сочиняли о малороссах множество анекдотов, в которых «хохол» неизменно играет роль простачка или вовсе дурачка. Так, хохол будто приехал в город и ищет, где бы ему купить говядины. Заходит в галантерейный магазин и спрашивает: «А скажите, будьте ласкови, чи тутечки, чи оздечки продается мьясо говядина?» Его гонят в шею. Или: едет хохол на повозке, зацепился осью за верстовой столб и ворчит: «Ото ж трекляти москали пона-стувляли столбив, що й не пройдешь…» А то еще пьяный хохол заснул, вытянув ноги поперек дороги. Вор стащил с него сапоги, а тот все храпит. Вот едет ямщик и кричит: «Эй, хохол, прибери ноги, а то отдавлю». Пьяный открывает глаза, осматривается и говорит: «Изжай соби, це не мои ноги, мои були в чоботах…» Таких анекдотов множество. Но в них никогда не затрагивают казака, а насмехаются над хохлом-мужиком и над всем малороссийским. Под влиянием этих насмешек малоросс и сам приучается смотреть на свой родной элемент как на нечто низшее.

Но у малорусского элемента есть одно могучее орудие самозащиты, которым он даже покоряет себе великоруса, — это малорусская песня. Мне потом пришлось узнать оценку специалистов-музыкан-тов, которые находят, что великорусский мотив выше, сложнее и тоньше малорусского. Может быть. Но я знаю только то, что мало-русская песня очаровывает и покоряет сердца, так что ее перенимают сами великорусы. Лично я вырос на малорусской песне, знал не один десяток их. По Черноморью тогда сохранялось еще много «дум», которые также распевались хором казаков. Особенно популярна была дума о гетманах национальной борьбы:

Ой на гори та женци жнуть,

А попид горою,

Попил зеленою Козаки йдуть.

А по переду Дорошенко Веде свое вийско,

Хробро запоризке,

Хорошенько.

А посередине пан хорунжий,

Пид ним кинь вороный,

Пид ним кинь вороный,

Сильный луже.

А позаду Сагайдачный,

1До проминав жинку На тютюн да люльку,

Необачний.

«Мени з жилкою не возиться,

А тютюн да люлька Козаку в дорози Знал обиться*.

Хотя воспоминания о древних гетманах и жили на Кубани, но я не слыхал даже от брата из гимназии песен о «руйновойной* Сечи Запорожской. А по Малороссии еше поют такую думу. Она вспоминает, что запорожцы (одна их партия) хотели силой воспротивиться уничтожению Сечи.

Васюрченьский Козарлюга просит атамана:

«Дозволь, батько отамане, и с шаблями стати».

Но атаман не позволяет. Тот возражает:

«Не дозволишь и с шаблями — дозволь с кулаками:

Нехай слава козацькая на свити не тине».

Но атаман (очевидно, Кальтишевский) решает иначе:

«Поидемо у столицю прохати царицю,

Щоб виддала стиль та рики по першу границю».

И вот поехали и, конечно, ничего не получили.

Тече ричка невеличка, размивае писки,

Ой, поихов козак до царици, видтил прийшов пишки.

Тече ричка невеличка, размывае кручи,

Та й козаченьки вид царици йдучи.

Ой, не гаразд, козаченьки, не гаразд зробили:

Степь широкий, край веселый та занапастили.

На Кубани я не слыхал этой думы. Вероятно, получивши не менее широкие «степа» и богатые рыбные ловли, переселенцы-казаки постепенно перестали горевать о Запорожье и примирились с новой долей.

Но вообще о казачьей жизни, о походах и тому подобном поют много.

Засвистали козаченьки В поход з полуночи;

Заплакала Марусенька Свои ясны очи.

Мать казака тоже плачет и говорит сыну, чтобы он не заживался на чужбине:

«Чрез четыре недилоньки До дому вертайся».

А он отвечает:

«Ой, я рад бы, матусенько,

Скорншс вернуться,

Та вже кинь мой вороненький В воротах спиткнувся».

Это значит — плохая примета. Общая грусть увеличивается, как вдруг казак весело объявляет:

«Не плачь, не плачь, Марусенька,

В туту не вдавайся,

Заграв мий кинь вороненький,

Мене дожидайся».

Разумеется, на все лады воспевается ухаживание казаков за дивчинами:

Соньце низенько, вечир близенько,

Выйди до мине, мое серденько.

Ой выйди, выйди, не бийсь морозу,

Я твои ниженьки в шапочку вложу.

«Шапочка» эта была, без сомнения, громадная папаха, в которую можно закутать какие угодно «ниженьки».

Другой прельщает красавицу музыкой:

Ой пид гаем, гаем, гаем зелененьким,

Там орала дивчинонька воликом чорненьким.

Ой орала, ой орала, зачала гукати,

Тай наняла козаченька на бандуре грати.

Козаченько грае, бровами моргае,

А черт его батьки знае, на що вин моргае?

Чи на мои воли, ой чи на корови,

Чи на мое било личко та на чорны брови?

Прелестны то бойкие, то нежные мотивы этих песен беззаботной любви. Но Черноморье пело и о ее трагедиях.

Ой нс ходи, Грицю, тай на вечорницю,

Бо на вечорници дивки чаривницы.

Котора дивчина чорни очи мае,

То тая дивчина чарувати знае, —

то есть настоящая, истинная чаровница.

Но Грицько не слушает предостережения, ходит по вечерницам", и вот совершается страшное дело. Девица

У недилю рано — зиллячко копала,

А у понедилышк переполоскала,

Прийшов вивторок — зилля заварила,

У середу рано Гриця отруила.

Прийшов четверг — Гриценько вмер,

Прийшла пьятниця — поховали Гриця.

Но не удалось дивчине сохранить тайну своей мести.

А в субботу рано мати дочку била:

— Ой, нащо ты, доню, Гриця отруила?

— Ой мати, мати, жаль вваги немае [24] То есть сильное, жгучее чувство («жаль») не имеет «вваги», «уваги», — уважения. ,

Нехай же Гриценько нас двох не кохае,

Ой нехай не буде ни тий, ни мени,

Нехай достанеться та сирий земли.

Оце тоби, Грицю, такая расплата,

С четырех дощок темненькая хата.

Это очень старая песня, времен Гетманщины, составленная самой преступницей, которая славилась поэтическим даром. Она была приговорена к смерти, но гетман ее помиловал, мотивируя это тем, что она имеет чудный дар песнопения, а убийство совершила «од великия жали», то есть как бы под давлением неодолимого жгучего чувства, под влиянием аффекта, как сказали бы теперь. Все Черномордо распевало эту песню, которой протяжный мотив превосходно передает все оттенки грустной любви, нежного сожаления и жгучей злобы оскорбленного чувства.