Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Привольны были времена этого нашего царствования на суше, но нс меньше радости давало нам и морс. Купание было тогда в Новороссийске дивное. Человек еше ничем не загрязнял в бухте воды, и она была кристально прозрачна. Дно в неясных очертаниях было видно даже и на больших глубинах. В купальнях же и вообще около берега на дне виден был каждый камешек, каждая водоросль, каждая рыбка. Пользуясь этой прозрачностью, греки ловили рыбу особым способом, которого мне больше нс приходилось видеть нигде. Опуская удочку с грузом, но без всякой приманки, рыболов подводил крючок под брюхо рыбы и потом быстрым движением выдергивал се из воды. Ловля таким способом шла быстро, но требовала большой ловкости. Никто из нас не мог овладеть этим искусством, и мы если ловили рыбу, то обыкновенным способом, с приманкой. Впрочем, в Новороссийске лоазя на улочку неинтересна, потому что лучшая рыба живет на глубине, а на мелких местах — вероятно, вследствие прозрачности воды — клюет очень плохо. Мы, бывало, просидевши несколько часов, в лучшем случае приносили домой какой-нибудь десяток бычков. Ходили же мы на бухту, собственно, для купания.

Тогда народ купался просто с берега. Зажиточные же люди имели собственные купальни. Это был просто деревянный остов с полом, обтянутый полотном. Его опускали прямо на дно. В купальне, конечно, были скамеечки и лестничка в воду. В такой палатке даже и в полдень не жарко, солнце не печет, ветерок продувает, и приятно было просидеть хоть целый час, то спускаясь в воду, то вылезая наверх. Тут-то иной раз от нечего делать занимались иы и ужением рыбы. Ходили купаться обыкновенно раза три в день: утром, перед обедом и поздно вечером. Впрочем, в Новороссийске нельзя было злоупотреблять купанием. Вода, насыщенная разными солями, сильно действовала на кожу и в конце концов вызывала сыпь, так что купание приходилось время от времени прерывать.

Я очень любил ночное купание, в темноте, когда совсем нет луны и только мириады звезд мигают в таинственных пространствах неба. Все кругом получает фантастический характер. Черная и в то же время прозрачная вода позволяет глазу различать в неясных очертаниях лапчатые стебли водорослей, из которых воображение может сочинять какие-то невиданные морские существа. Каждое движение тела вызывает бледное свечение фосфоричности. Воздух полон своеобразного, как будто йодистого, запаха моря, а прибой невидимых волн напевает однообразную мелодию вдоль каменистого прибрежья. Все вокруг делается чуждо привычному, земному и переносит душу в иной мир ощущений. И жутко, и заманчиво, и кажется, если бы не было около других человеческих существ, то так и не решился бы погрузиться в воду, вдруг ставшую такой необычной, непонятной.

Но самое интересное пользование бухтой состояло для нас в плавании на лодке. У Головачевского был маленький ботик в четыре весла. Широкая и устойчивая эта лодочка превосходно ходила на веслах. Парусом мы не пользовались, и даже мачты не было на ботике. Плавали мы обыкновенно втроем — Ключарев, я и брат Володя — и очень часто брали к себе еще четвертого компаньона — Цезаря, собаку Головачевских. Это был очень умный пес мешаной породы, сохранивший, хотя и в слабой степени, способности водолаза. Очень умный, он часто забавлял нас разными проделками. Так, он изобрел своеобразный способ избавляться от блох. Забравшись в воду, он терпеливо сидел, пока блохи постепенно перебирались на сухую часть его тела. Тогда он погружался глубже и повторял это несколько раз, до тех пор пока насекомые не собирались у него на голове. После этого он погружал и голову, выставив над водой только один нос. Блохи, спасаясь от гибели, осыпали нос целой кучей, и тогда Цезарь окончательно нырял и смывал их водой. Цезарь хорошо плавал и любил доставать брошенные ему куски дерева, не прочь был достать что-нибудь и со дна, если только мог в этом месте стоять на ногах. Но плавать далеко он все-таки не любил и даже боялся. Когда мы его бралц в лодку и он видел себя далеко от берега, он притихал и лежал свернувшись, очень недовольный, и оживлялся только тогда, когда мы наконец приставали к какому-нибудь берегу. Вообще, в плавании он был неинтересным товарищем.

Что касается меня, Ключарева и брата, то мы стали скоро настоящими аргонавтами. Как я сказал, мы холили исключительно на веслах. Только иногда нам приходила фантазия развесить простыню на веслах, и тогда валялись на лодке, которую слегка тащил этот импровизированный парус. Но в гребле мы сделались большими мастерами, хорошо правили и рулем. Мы ходили большей частью на четырех веслах, по два весла на человека, а третий сидел на руле. Скоро мы стали так самоуверенны, что нс боялись ни сильною ветра, ни большой волны, и настолько искусны, что не без успеха перегонялись с гичками военных судов. Однажды мы обогнали казенный баркас и под самым носом пересекли ему дорогу. При этой смелой проделке с самого баркаса раздался одобрительный возглас: «Молодцы!» В те времена в Новороссийской бухте не было еще никаких искусственных сооружений — ни молов, ни набережных, ни даже пристаней, кроме одной небольшой в адмиралтействе. Бухта красовалась во всей своей первозданной самобытности и пустынности. На берегах не виделось, кроме Новороссийска, никакого человеческого жилья. Этот дикий простор манил вдаль, и мы исследовали неведомые нам берега, как настоящие мореплаватели. Обыкновенно мы направлялись на северный берег, заходили в разные пункты, высаживались, осматривали обрывы и устья ущелий. Один раз нам вздумалось обследовать реку Цемес, которая течет среди вязкого болота, так что берега ее были нам, да и никому вообще совершенно неведомы. Надо сказать, что цемесское болото на всем протяжении отделяется от бухты невысокой полосой каменных валунов, нагроможденной морем в течение долгих веков. В обычное время эта природная плотина возвышается над водой аршина на два-три, и по ней проходила дорога от Новороссийска к юрам Маркот-ха. При сильных же морских ветрах огромные волны иной раз перекатываются через эту насыпь прямо в болото. В одном только месте устье Цемеса прорывает плотину, прокладывая дорогу речке в бухту. В этом месте через Цемес всегда был переброшен деревянный мост на сваях. Тут мы и рассчитывали войти в реку, чтобы потом подняться по ней вверх.

Устье Цемеса оказалось не шире двух саженей при глубине около аршина, но течение напирало так сильно, что относило нашу лодку, и мы никакими силами не могли продвинуть ее вперед. После нескольких бесплодных усилий мы решили перетащить лодку через плотину в некоторое подобие лимана, которым расширяется Цемес при впадении в бухту. В этом озерке течение было уже гораздо медленнее, и, хотя нас все-таки сносило к сваям моста, мы могли справляться с течением и сначала бодро поплыли по Цемесу между зеленых стен высоких камышей. Только плавание наше оказалось весьма непродолжительным. Река раздроблялась на целую сеть узких протоков, в которых стало наконец трудно грести, потому что весла с обоих бортов упирались в камыши. Пихаться во дно тоже было нельзя, потому что оно состояло из жидкой грязи. А протоки делались все мельче, все уже, так что мы стали бояться, как бы не застрять в грязи на мели. Это было бы не только неприятно, но опасно, потому что помочь нам тут никто не мог. На целую версту кругом никогда не было ни одного человека. Надо было выбираться, пока не поздно. Покрутившись по болоту, мы кое-как успели вернуться к мосту, перетащили лодку в бухту и двинулись восвояси, предовольные тем, что не попали ни в какую беду в цемесских трясинах.